Журнал «Вокруг Света» №01 за 1967 год

Только после такого кропотливого, будничного труда под осторожными и умелыми руками, держащими лопату, нож, кисть, медленно начнет выплывать из тьмы и напластований веков древняя дневная поверхность, многие века назад освещенная светом дня и теперь с нашей помощью снова увидевшая этот свет. И вот, еще никому, кроме тебя, не видимые, непонятные, под легкими движениями кисти и скальпеля, снимающих тончайшие частички земли, появляются, как постепенно распускающий лепестки цветок, древние вещи: зеленоватым стеклом блеснет кубок, рыжим лисьим хвостом увидится железный наконечник копья, странным загадочным взглядом посмотрит на тебя еще полускрытая землей статуэтка... Это тот, кто жил когда-то, передал тебе эстафету. Теперь разбирайся: кто он, откуда, как, что, когда, где, почему?..

Но и это еще не все.

Статуэтка «Мыслителя» была разбита на сотни кусков. Сколько же терпения, труда, веры, знания понадобилось, чтобы фрагмент за фрагментом, кусок за куском подобрать, склеить и восстановить эту статуэтку, вернув людям заложенную в ней красоту и мысль, сделав ее полноценным объектом научного исследования! А ведь такую работу археологам приходится делать не только с шедеврами. Многие сотни и сотни тысяч фрагментов древней глиняной посуды, которые со времен неолита находят на поселениях и могильниках, реставрируются с той же целью.

Именно так мы узнаем не только, кто обжигал горшки, но и как и где их обжигали. Именно так встают перед нами судьбы людей, поселений, племен и народов...

Именно в этом — в повседневной, будничной работе — жажда вечная неба коснуться.

А. Алдан-Семенов. Красные и белые

I

Лариса Рейснер шла по знакомым и неузнаваемым улицам и думала с горькой усмешкой: «Боже, как хорош белый режим на третий день своего сотворения... Открытые магазины, разухабистая, почти истерическая яркость кафе — словом, вся минутная и мишурная сыпь, которая мгновенно выступает на теле убитой революции» (Фразы, заключенные в кавычки и приводимые как мысли Л. Рейснер, взяты из ее писем, статей, очерков, написанных в Казани и Свияжске в восемнадцатом году.) .

Отсвечивали ясными стеклами и жирной позолотой вывесок магазины. В витринах, увитые траурными лентами, скорбели портреты императора, с крыши гостиницы кричало полотнище: «Вся власть Учредительному собранию!» Лоснились самодовольством частные банки, торговые фирмы. На стенах и заборах чернели толстые, как пауки, буквы афиш.

Со всех сторон на Рейснер напирали декреты, объявления, воззвания. Союз защиты родины и свободы требует... Союз воинского долга настаивает... Торговая фирма Крестовникова покорнейше просит... Военная лига обращается... Георгиевский союз советует...

Среди этих буйных и тихих, аршинных и незаметных объявлений лиловел приказ военного коменданта: «Приговорены к расстрелу, как бандиты, палачи и немецкие шпионы, нижеследующие большевистские главари...» Рядом с приказом коменданта тосковало воззвание Иакова — митрополита Казанского и Свияжского.

Рейснер прочитала поповское воззвание, а потом, прислонившись к забору, долго повторяла про себя фамилия расстрелянных, стараясь запомнить всех.

По главной улице сновала привыкшая ко всяким приказам и воззваниям толпа. Мимо Рейснер прошаркал аккуратненький старичок в снежных сединах. Старичка закрыла чугунная спина лабазника, пахнущего земляничным мылом. Успокоительно шелестел рясой священник, властно позванивал шпорами кавалерийский ротмистр. Появился усатый фельдфебель с выпученными, налитыми ржавчиной глазами. Улыбнулся Ларисе развратно и вкрадчиво. Она пренебрежительно отвернулась. Откуда-то вывернулся мальчишка — весь серый, словно осыпанный пеплом, с корзиной семечек в грязной руке. Замер у забора и, сопя и причмокивая, стал выкрикивать фамилии казненных. Серповидное личико загорелось злобой, когда мальчик увидел воззвание митрополита Иакова.

— Сука! Иуда казанская! — проверещал он и растаял в толпе.

Лариса Рейснер медленно прошла всю главную улицу и по крутому взвозу поднялась к Кремлю. Площадь перед Спасской башней и кремлевский двор были забиты белыми войсками. В воротах стоял броневик с размашистой надписью: «Самъ богь противъ комиссаровъ». На кремлевских стенах торчали «кольты» и «виккерсы»; длинные стволы орудий глазели в утреннее небо. Поглядывая на орудия и пулеметы с праздным любопытством скучающей дамы, Рейснер мысленно подсчитывала их.

С тем же скучающим видом направилась она в военную комендатуру, запоминая все мелочи. Ей помогали и женское любопытство, и обостренное чувство поэта, и внезапно появившееся чутье разведчицы.

Рейснер шла и видела: на балконе особняка высится фигура полковника — георгиевский крест почти держит его за жирное горло. Что-то знакомое чудится ей в рыхлых щеках и пышных подусниках полковника. А, да ведь это работник, штаба... Переметнулся к белым, что ж, надо запомнить! А вот парочка юнцов — на узеньких плечиках нарисованы зелеными чернилами погоны подпоручиков. В руках стеки, глаза маслянисто-вызывающи. А что там, под мощной колоннадой университета? Толпа нарядных дам и мужчин окольцевала трех богатырей. Рейснер удивленно вскинула брови: нет, не ошиблась. Грузно сидят на битюгах оперные артисты, одетые в латы, железные шлемы, узорчатые татарские ичиги. Они даже в позах Ильи Муромца, Добрыни Никитича, Алеши Поповича. Перед богатырями коляска, крытая ковром, на ковре — кучка золотых колец, часов, бриллиантовые сережки, золотой крест с распятым Христом. Над коляской плакат: «Жертвуйте в фонд помощи Народной армии!» Цветные дамы и черные господа умиленно вздыхают. На медных физиономиях трех богатырей серый пот. «Это уже не сон, а сама кривобокая, скуластая, охваченная белогвардейским бредом Казань», — тоскливо подумала Лариса Рейснер...

Уже третий день находилась она в городе. Сопровождаемая Мишей Иподи ушла она из Свияжска.

Душной ночью блуждали они по болотистым лугам и окрестным рощам. У Красной Горки наткнулись на последний красноармейский пост. Бойцы придирчиво проверили документы, несколько раз переспросили пароль. Провели к командиру. Он долго разговаривал с Рейснер. Потом угостил овсяным, с зелеными капустными листьями супом. Рейснер сидела под сосной, хлебала суп и прислушивалась к орудийным выстрелам. Шум падающих сосен пробегал по лесу. Лариса смотрела на соседние в рыжих отблесках костра сосны, горестно думала: «Деревья стоят тихо, как приговоренные, — удивительно тихо и прямо».

За Красной Горкой уже была ничейная зона: за нею заградительные посты белых. Рейснер и Миша рисковали встретиться с белыми каждую минуту и стали еще осторожней. Вышли на околицу какой-то деревушки. Темная, обмершая в страхе, деревня казалась совершенно беззвучной — лишь плеск воды напоминал о Волге. За изгородью темнело какое-то строение — оттуда доносился слабый стон. Женский голос, печальный и болезненный, бормотал по-татарски. Миша Иподи вынул наган.

— Там женщина, возможно, больная, — прошептала Рейснер.

— Проверю, — Миша перекинул ногу через прясло.

— Не надо. Зачем привлекать внимание?

Отчаянный, почти звериный вопль разорвал тишину. Лариса сразу поняла — так кричать могла только женщина в родовых муках. Она перевалилась через изгородь, обжигаясь и путаясь в крапиве, побежала на крик.

В сырой бане на полу корчилась молодая татарка. Забыв осторожность, Рейснер стала помогать роженице.

— Я не могу быть полезным? — спросил Миша.

— Стой и молчи. А лучше, поищи кого-нибудь. У нее же должен быть муж или родственники, — Рейснер разорвала нижнюю юбку на пеленки. Завернула пищащий кусочек живого мяса, не зная, что делать дальше.

Роженица, разметав на полу черные волосы, все бормотала, но теперь уже мягко и нежно. Лариса взяла ее сухие жаркие пальцы, ощутила слабое, благодарное пожатие. Рейснер прижимала к груди новорожденного, чувствуя себя и смешной, и удивленной, и необычно радостной.

Ежедневно на ее глазах война уносила здоровых людей. Смерть ходила по городским улицам, деревенским проселкам, укутанная в пороховой смрад. Умирали красные и белые, друзья и враги, но Рейснер, мучаясь и страдая, воспринимала человеческую гибель как неизбежность. Теперь она держала на руках трепещущий комочек — ту самую жизнь, во имя которой совершена Революция. Младенец, появившийся в грязной бане, под горячечные орудийные выстрелы, казался ей необыкновенным.