Чтение онлайн

ЖАНРЫ

Журнал «Вокруг Света» №01 за 1972 год

Вокруг Света

Шрифт:

img align="left" alt="На Памире трудно встретить семью, в которой бы не было музыкального инструмента, и если уж он есть, то на нем непременно играют. </p <p Изготовление хорошего музыкального инструмента — например, вот этого рубоба — процесс долгий и сложный... Сначала надо изготовить орудия труда, предназначенные для выделки инструмента, и только для этого. Потом найти дерево без единой трещины, приготовленный кусок много дней вымачивать в воде, чтобы дерево стало мягким, и только потом можно заняться той работой, на которую отваживаются далеко не многие. День за днем мастер придает куску дерева необходимую форму. Наконец заготовка начинает напоминать собой инструмент. Однако все еще впереди: от того, сколько мастер выберет дерева из заготовки, зависит звучание рубоба — и под конец мастер работает совсем медленно, словно

прислушиваясь к несуществующим еще звукам... </p<p Профессия эта настолько редкая, что мастер Марод-Али, которого вы видите на снимке, известен каждому в Хороге и многим специалистам далеко за пределами Памира." height="270" hspace="10" src="/img/cmn/2007/07/07/024.jpg" vspace="3" width="250"/

На Памире трудно встретить семью, в которой бы не было музыкального инструмента, и если уж он есть, то на нем непременно играют. Изготовление хорошего музыкального инструмента — например, вот этого рубоба — процесс долгий и сложный... Сначала надо изготовить орудия труда, предназначенные для выделки инструмента, и только для этого. Потом найти дерево без единой трещины, приготовленный кусок много дней вымачивать в воде, чтобы дерево стало мягким, и только потом можно заняться той работой, на которую отваживаются далеко не многие. День за днем мастер придает куску дерева необходимую форму. Наконец заготовка начинает напоминать собой инструмент. Однако все еще впереди: от того, сколько мастер выберет дерева из заготовки, зависит звучание рубоба — и под конец мастер работает совсем медленно, словно прислушиваясь к несуществующим еще звукам... Профессия эта настолько редкая, что мастер Марод-Али, которого вы видите на снимке, известен каждому в Хороге и многим специалистам далеко за пределами Памира.

Такой народный календарь был множество раз записан этнографами в Припамирье, существовал он и в районах, прилегающих к нему с юга, — в Нуристане, и с севера, — в Дарвазе, Верхнем Каратегине.

Периоды, называемые частями тела человека, в разных районах свои: в одних районах невелики — всего по три дня, в других — крупнее: например, как в Ванче или Дарвазе, — по семь дней. Отмечаемых частей тела здесь, разумеется, меньше. Но везде при счете год всегда почти совпадает с естественным годом — в нем 365—366 дней.

Можно пройти весь Восточный Памир и не встретить двух одинаковых вышивок на пологах киргизских юрт. Полог — «лицо» юрты. Его вышивает только сама хозяйка и только себе. И лучше затратить на вышивание много дней, но доказать: здесь живет умелая хозяйка.

Условия изолированности памирцев дали им и очень своеобразное определение времени в каждое мгновение дня: время точно определялось движением теней горных пиков по долинам; тени, двигаясь от селения к селению, каждому памирцу «говорили» время, а для определения периода года в домах делались отметки, куда в важнейшие периоды падали солнечные лучи через дымовое отверстие в крыше. Так что весь календарь, так же как и часы, лежит на Памире прямо на земле, доступный каждому.

Олег Куваев. Утренние старики

С самого начала здесь у меня вошло в привычку просыпаться глубокой ночью в состоянии, схожем с ожиданием чуда. Несколько минут я лежал с открытыми глазами в кромешной тьме. Тьму оттеняли, если что-либо может ее оттенять, только серые полоски света по краям завешенных солдатскими одеялами окон..

Я вставал и ощупью шел через комнату. Половицы под босыми ногами скрипели, визжали и взлаивали. Они были сделаны из дерева неизвестных пород, пересохли в малоизученном климате Центральной Азии, и оттого звук их казался диким и непривычным. Я спотыкался об огромные архарьи рога в углу, дверь с азиатским же скрипом распахивалась, и я сразу шагал в звезды.

По ночам пыльная мгла, висевшая над Восточным Памиром, исчезала. Разреженный воздух четырехкилометровых высот становился холодным и чистым: звезды выступали как манная крупа на сукне. Млечный Путь казался прокрашенным взмахом малярной кисти, иного сравнения и подобрать трудно, до того он был четок.

Так я стоял, перебирал босыми ногами на холодном цементе крыльца, вздрагивал от ночного озноба и слушал шум реки, мчавшейся с известного

по школе хребта Гиндукуш. Да-да, «утром на горы свой взор обрати, вечер встречай, глядя на воды...».

В темноте слышались скрип шагов часового, иногда стук копыт и фырканье лошади — кто-то из офицеров возвращался с ночной проверки пограндозоров. Я находился на одной из самых высокогорных в стране пограничных застав. Это и было чудом, если угодно.

...С давних пор я люблю отдаленные местности и... общение со стариками. В этом при желании можно усмотреть тоску по утерянному спокойствию и мудрости, но я думаю, что причина проще, если бытие наше представить как длинный бег по пересеченной местности. Ясным солнечным утром ты выбираешь маршрут и мечтаешь о том, чтобы маршрут оказался хорошим, а сам ты — неплохим бегуном. Не всем, правда, дано до финиша знать истину бега. Старики же как бы выходят уже на финишную прямую...

Так или иначе я был здесь, на отдаленной заставе, и каждое утро отправлялся к единственному в округе человеку пожилых лет. Он пас принадлежащих заставе баранов, а жил в километре от нее, у подножия зубчатого коричневого хребта. Я шел к нему мимо чахлой травки, бараньих черепов, выбеленных высотным солнцем, и черных от пустынного загара камней.

Звали его редким именем Хокирох, что в переводе означает «дорожная пыль». Происхождением своим имя обязано было обычаю древних времен — называть младенца столь ничтожно, чтобы дьявол или кто там еще из злых сил не счел нужным им заинтересоваться. Трудно, конечно, представить что-либо ничтожнее дорожной пыли, но сам Хокирох... На месте злых сил я подумал бы, прежде чем связываться с ним лет двадцать назад; Да и сейчас тоже.

...Он выходил навстречу, опираясь на палку, хромоногий, грузный, с неподражаемыми кавалерийскими усами на обрюзгшем лице. Его сопровождали огромные киргизские волкодавы, за ним пестрело одеждой потомство, за потомством жена, за женой белел дом, а за домом был уже горный хребет. Хокирох произносил традиционную восточную формулу гостеприимства, осведомлялся о здоровье, о сне, а сам незаметно нажимал тебе в спину огромной ладонью до тех пор, пока ты не оказывался в надлежащем месте. Это было схоже с ощущением горнолыжного подъемника или, на худой конец, эскалатора.

На столе сами собой, точно они были одушевленные, возникали фарфоровые подносы, пиалки и чайники. В окно виднелись горы. Горы здесь были невысокие, вроде северных сопок, но скорее напоминали не сопки, а яростные медвежьи загорбки. Как будто из глубей земли натужно вырывались коричневые медведи. Медведи освободились из плена, подняли спины над плато, но, чтобы вздыбиться, вырваться совсем, у них не хватило сил.

Хокирох тоже напоминал мне медведя, лукавого и пожилого. Имя его было чем-то вроде предсказанной при рождении судьбы. Он немало отряхнул с себя дорожной пыли на тропах Памира, Афганистана, Китая, а также в государствах Европы во времена второй мировой войны. По рассказам Хокироха и тех, кто его знал, можно было без труда сплести весьма колоритный образ, домыслить пеструю историю, где смешались бы запад, восток, нации, равнины и горы. Но странное дело: бродячая жизнь Хокироха, жизнь пастуха и солдата, всегда казалась мне упорядоченной, как некий устав гарнизонной службы. Вначале была неприметная жизнь памирского пастушонка, а затем Хокирох вдруг остался один — без дома, баранов, отца и даже собаки, которую тоже пристрелили. И все это было в местах, где даже взрослый оседлый человек иногда чувствует себя беспризорником. Его подобрал отряд, преследовавший банду басмачей. Начались бурные дни его биографии, где были погони, дороги и очень много стрельбы. А затем снова все вернулось к пастушеской, так сказать, идиллии. Только сам Хокирох постарел.

Гостеприимство в доме Хокироха было двойным: национальное гостеприимство, когда ты мог усесться на пол, на ватную подстилочку — курпачу, положить под локоть подушку и пить чай в позе римлянина эпохи упадка; и европейское гостеприимство за длинным, во всю стену, натуральным банкетным столом, невесть как попавшим на эти высоты. Рассказывая о временах юности и зрелости, Хокирох иногда умолкал и удивленно начинал рассматривать эту картину сдвоенного гостеприимства, детей, которых мне никак не удавалось сосчитать, печь, где исходил бараньими запахами чугунный казан, уставленный снедью стол, — и Хокирох с хорошо отработанным изумлением произносил: «И вот, о аллах, я тоже сижу дома и принимаю гостей».

Поделиться с друзьями: