Журнал «Вокруг Света» №02 за 1979 год
Шрифт:
— Редкостная выдумка, — восхищенно сказал мастер. — Который год все хожу, смотрю, душа как на дрожжах всходит, а рубить жалко. А ведь какой материал пропадает! — Он похлопал «крендель» по серой пупырчатой коре, обмазал палец в смоле, принюхался. — Видите, как кора по-разному истекает? Это значит, что нижняя часть дерева жесткой будет. А та, что повыше, — мягкой. Да и цветами они неодинаковые. Одна как слоновая кость, другая маленько красноватая, с текстурным рисунком. Ну а если их в темный сарай положить и через положенное время вынуть, цветами-то они и сравняются...
— И откуда вы все знаете? — не выдержал я.
— Наука, — веско протянул Петухов. — Уважь дерево, и оно тебе отдаст уважение. Это качество с детства вырабатывается. Детский взгляд восприимчивее...
Тени деревьев, прежде прозрачно-синие,
— Самое время сказки сказывать, — усмехнулся мастер. — Хотите одну на дорожку?
Мы стали выбираться из бурелома, и он каждый раз придерживал рукой ветки, чтобы я не напоролся на колючую хвою. Походка его была легкой, упругой, как бы летящей.
— Было это годов эдак сорок с гаком. Возвращался я из лесу... вот как сейчас. И хотя дорогу знаю, не заблужусь, а все равно неспокойно, потому как туман поплыл. Невидучая стала погодка, самая что ни есть лешачья... Свернул я на визирную просеку, а там уж человек стоит, меня поджидает. В кафтане расстегнутом, войлочной шляпе и в лаптях. Голова его в плечи ушла, в глазах огненный перелив, а руки вперед выброшены: как бы к броску готовится. И зубами клац-клац... У меня ружье с собой было, шестнадцатый калибр. Вступаю в дипломатические переговоры: «Кто такой? А ну с дороги!» А про себя думаю: видно, кто-то надо мной подшучивает, я ведь в нечистую силу не верил, хоть и мальцом был... А в ответ — «щелк-щелк», «клац-клац». И горячим воздухом меня обдает, мяконьким таким; в коленках слабость, напряглось все внутри. «По счету три стреляю!» — кричу я нечистому и курок взвожу. Если не чокнутый — убежит, напугается. А глаза его огнем полыхают, голова дергается, зубами щелкает. Выдержал я минуту, сказал «три...», да и пальнул с правого ствола. Все дымом заволокло, не вижу ничего. Как бы с боку не напал, думаю, лешак этот. Ружьем на всякий случай махаю... А предмет на том же самом месте стоит: тот же балахон, брюки, лапти, а рук и головы нет. Вот те на! Подходить стал поближе, присматриваться: высокая фигура стоит, человеческого обличья. Толкнул ее стволом, да и со страху назад повалился, будто пружиной брошенный. Поднялся, однако: правую ногу подвину, левую подтяну, снова ружьем туда-сюда толкаю. Любопытство-то, оно сильнее страха. Ага, что-то мягкое прощупывается, будто живая плоть горячая. Опустил я руку... — Тут Петухов замолчал, обошел топкое место и обождав меня, пока я выберусь из мшистой грязи. — Ну, что это было? Думайте, думайте...
— Во всяком случае, не медведь, — сказал я уклончиво.
— Верно, не медведь. Тот бы давно утек. — Он снова выдержал паузу. — А был это обыкновенный еловый пень. Лопнувшая кора — балахон, корни — лапти, ветки — руки. И сидела в нем старая сова, клювом блох выискивала, оттого и клацкала. Остальное привиделось... А был бы я суеверным человеком, на всю жизнь повредился бы от страха...
Мы вышли на утоптанную тропинку, и она весело заструилась среди деревьев, с каждым шагом приближая нас к Волошке. Во всю мощь сияла новорожденная луна, и я едва не споткнулся об узкую, как лезвие, тень голой осиновой ветки.
— Ну что вам еще рассказать? — не унимался Петухов, глядя на звездное небо. Казалось, ноги сами несли его, каким-то чутьем угадывая неровности тропы.
— Расскажите еще о дереве, — попросил я. — О том, как птиц своих делаете.
— О дереве дак о дереве, — охотно согласился он. — Как наши предки, древоделы старобытные, работали — слышали? Легенда есть такая: пришел мужик из лесу домой, а дедко старый его и спрашивает: «Духа лесного не разгневил?» — «То есть как это?» — не понимает мужик. «А так, — говорит дед, — ты ведь там дрова-то рубил?» — «Рубил». — «Ну вот, стало быть, надо его успокоить. Пойди назад, найди пень и высеки семью ударами топора лик человеческий. Помни: именно семь ударов, не больше, иначе кикимора в доме нашем поселится, будет по ночам сатанинским криком завывать...» Делать нечего, пошел мужик в лис, нашел пень и вырубил из него человеческий образ. И всякий раз так делал, когда лесную работу завершал... К чему я об этом толкую-то? — Он приблизился ко мне вплотную, сказал шепотом, словно доверял сердечную тайну: —
А к тому, что проверил я однажды ту старую легенду. И, прямо вам скажу, ничего у меня из этого не вышло. Десять ударов топором — и то в лучшем случае!..Сквозь голый кустарник обозначилась рваная цепочка огней: поселок задышал запахом жилья, озвучился треском мотоциклов, собачьим лаем. На фоне одноэтажных построек замком возвышался тесовый монолит петуховской избы. Ее окна полыхали голубым подмигивающим светом — видимо, Валерий уже устроился у телевизора.
Александр Иванович открыл дверь в переднюю, я шагнул вслед за ним и буквально зажмурился от неожиданности... Надо мной реяли птицы, целая стая сказочных резных птиц с золотистыми, распушенными веером хвостами. Легкий сквознячок из сеней привел их в движение, и они плавно кружились вокруг оси.
Птицы были сделаны с великим тщанием. В стремительных изгибах тулова и хвоста, в легком ажуре крыльев угадывалась гордая сила. Были здесь птицы-солнца и птицы-вестники, птицы «добрые» и птицы «злые». И каждая из них принадлежала лесу, из которого все они вышли... Своими скульптурами мастер как бы утверждал: красота дерева заключена в самой его фактуре. И чтобы это увидеть, нужно завершить резцом движение природы. Завершить так, чтобы не нарушить ни собственного замысла, ни изящества текстуры, ни тонких переходов от одного цвета к другому. Иначе резьба превратится в грубое насилие над материалом...
Петухов равнодушным оком взирал на свои рукоделия, выказывая всем видом, будто они не имеют к нему никакого отношения. Он даже легонько подтолкнул меня в сторону горницы: нечего, мол, задерживаться, чай на столе, утро вечера мудренее...
Я повесил свой дождевик на фигурную вешалку, и в глаза мне бросилась добрейшая морда льва, вырезанная на деревянной панели. В углу комнаты в окружении виноградного узорочья резвились глухари вместе с жар-птицами... Дальше шли розетки, Пегасы, мифические и чужедальние звери... На полках стояли внушительные короба, туеса, солоницы-утушки, ендовы из березового капа... С потолка пикировали птицы... А на стенах, похожие на лица праведников, застыли резные маски близких и дальних родственников Петухова...
— Хватит о дереве! — отрешенно сказал мастер, как бы пресекая дальнейшие мои расспросы. Он почти наполовину высунулся в окно, глядя на блещущие в ночи яркие и крупные звезды, и, казалось, слушал музыку небесных сфер. — Вы о пи-мезонах-то имеете представление? А о кварковой модели? Ну и хорошо... Будем говорить о строении вселенной, о тайнах звездного вещества...
Олег Ларин
Чей автограф на камне?
Обратите внимание на эти орнаменты — спиральные линии почти в точности повторяют друг друга. Даже кажется, что их выводила одна и та же рука. Но между орнаментами — сотни и тысячи километров. Один высечен на плите древнего храма острова Мальта в Средиземном море, второй — на надгробии раскопанном в легендарных Микенах, в Греции, третий же был найден в... Ирландии.
И ответ на вопрос, — когда создавался каждый из узоров? — еще недавно был однозначен, так как считалось, что движение европейской цивилизации началось в районе древнего Средиземноморья и, поднимаясь «по ступеням веков», распространялось все дальше и дальше от своей прародины. И потому казалось несомненным, что вначале появились микенские спирали, потом — мальтийские, и лишь спустя долгие века узор перешел на территорию Ирландии, Этот так называемый «диффузионный» принцип анализа применялся для всей истории культуры, начиная с древнейших времен, Так, например, в Испания были открыты величественные памятники каменного века — мегалиты, до сих пор еще во многом загадочные сооружения из тяжелых каменных плит. Позже подобные находки были сделаны по всему побережью Атлантики — от Испании и Португалии до Франции и Британии, вплоть до Оркнейских островов. И когда на Крите были обнаружены памятники, аналогичные испанским, родоначальником таких сооружений признали