Журнал «Вокруг Света» №02 за 1986 год
Шрифт:
— Вам хорошо веселиться, — отвечает она сквозь всхлипы.— А я никак спуститься не могу. Хотя мне ведь тоже вместе со всеми на площадь хочется...
Девушка пытается сделать несколько шагов и едва не падает: на загорелых до черноты ногах, с детства привыкших к веревочным сандалиям, — щегольские туфли на высоких каблуках. Положение действительно безвыходное — и овраг не обойдешь, он тянется до самого горизонта, и туфли не снимешь, как же после этого надевать такую красоту на запыленные ноги?
— Поможем горю? — Ребята переглядываются. Двое подхватывают девушку на сцепленные руки и со смехом, криками, шутками живо выносят на верх противоположного склона. Девушка сияет...
Бросая строгие, неодобрительные взоры на шумную молодежь, степенно шествуют пожилые крестьяне в
Праздник. Народный, крестьянский праздник. Единственный в своем роде, непохожий на привычное рождество или пасхальную неделю. Первый такой праздник. В этот день крестьяне семнадцати кооперативов департамента Чинандега получали землю. Тысячи людей собрались на просторной деревенской площади общины Эль Порвенир. На трибуне, сбитой на скорую руку, член Руководящего совета правительства Национального возрождения доктор Рафаэль Кордова Ривас вручает представителям кооперативов «титулос» — документы на право владения землей. Гремят оркестры. Вздымая облака пыли, танцуют и стар и млад. Тут же, взобравшись на стулья, ящики или бочки из-под бензина, добровольные глашатаи зачитывают неграмотным односельчанам тексты «титулос». Чтецы охрипли от напряжения, рты пересохли, но их просят читать снова и снова, и они читают...
— Эй, челе! — Твердая, увесистая ладонь опускается сзади на мое плечо.
Оборачиваюсь. Невысокий коренастый крепыш. Смуглое широкоскулое индейское лицо, прямые иссиня-черные жесткие волосы.
— Меня зовут Оскар Осехо. Я председатель здешнего кооператива имени Аугусто Сандино. А ты кто? Гринго? Немец?
Оскар выжидательно и хитро улыбался. Никарагуанцы, особенно крестьяне, люди сдержанные, а с незнакомыми — молчаливые. Чем потрепаннее крестьянское сомбреро и беднее одежда, тем больше достоинства и гордости проявляет их хозяин при встрече с чужаком, тем более с иностранцем. А тут... Видно, радость настолько переполняла Оскара, что он позабыл об обычаях и хладнокровии индейских предков.
— Русский. Советский журналист, — я наконец пришел в себя.
— Да ну! — Оскар с размаху вмял кулак правой руки в ладонь левой, выражая, по-видимому, этим жестом крайнюю степень удивления и восхищения.— Настоящий русский? Из России?
— Из Москвы...
— Слушай, брат, пойдем ко мне?
Это недалеко. Вон на холмике, видишь, хижина под апельсиновым деревом? Там я живу. Пойдем. Угощу тебя обедом. Проголодался, наверное?
Мы шли к дому по дорожке, пробитой среди пожухлой, увядшей травы, и Оскар, поминутно останавливаясь, придерживая меня за рукав, делился взглядами на происхождение своего народа.
— Мы, никарагуанцы, — говорил Оскар, — дети маиса. С рождения и до смерти мы питаемся его соками, его зерном. Маис — наш хлеб и наша жизнь. Когда мы собираем хороший урожай, в дом приходит счастье. Если урожай плох, в доме селится горе и голод. Понимаешь, мы связаны с маисом, как стебель связан с корнями. Мне дед такую легенду рассказывал.
Давным-давно это было, когда на свете жили бог утренней зари Иксмуканё и бог сумерек Икспийаёк. Семь дней и ночей трудились они, чтобы сотворить новое растение. Взяли крупинку золота, чтобы придать этому растению цвет и щедрость солнца. Взяли каплю оленьего молока, чтобы наполнить зерно, взяли коготь орла, чтобы пролетело растение над всем миром, и добавили кровь пумы, чтобы стало оно таким же сильным и непобедимым, как этот лесной зверь. И положили потом боги все это в кожу змеи, сброшенную при линьке, чтобы и растение каждый год возрождалось заново. И вот на заре восьмого
дня поднялся к солнцу новый злак. Это был маис. А уж потом из маисовой муки, замешенной на крови тапира и змеи, слеплен был человек...В хижине Оскара, собранной из тонких сосновых досок, земляной пол, три гамака, растянутых между отполированными от долгого пользования столбиками. В правом углу, где в тонких лучиках света, проникающего сквозь щели в ставнях, золотится пыль, — двухэтажные нары. Во дворе под навесом сложен из тяжелых серых валунов очаг. У огня хлопочет черноволосая женщина в коротком залатанном платье, и тут же возятся детишки.
— Жена, Эсперанса, — представляет Оскар. Женщина оборачивается. Глубокие морщины вокруг рта и на переносье. Тяжелая, утратившая стройность фигура, острые сухие ключицы, выпирающие из-под выреза платья, широкая, раздавленная работой ладонь с заскорузлыми, натруженными пальцами. Эсперанса улыбается, не разжимая губ. Любимое, да и самое доступное лакомство здесь — твердые, одеревенелые стебли сахарного тростника. А чтобы оплатить счет дантиста, крестьянину нужно работать полгода. Вот и закрывают деревенские женщины улыбку ладошкой, сложенной лодочкой.
— А это Мигель, — Оскар легонько хлопает меня по плечу.— Он русский, из Москвы.
Мы возвращаемся в хижину, садимся за колченогий маленький столик. Эсперанса приносит кукурузные лепешки — тортильяс, домашний соленый сыр и соус чиле, приготовленный из огнедышащего стручкового перца. Оскар ест молча и сосредоточенно, как едят труженики во всем мире. Закончив, он вытаскивает из нагрудного кармана рубашки помятую, в желтых разводах сигарету, прикуривает и с удовольствием затягивается.
— Сбылось, видишь, сбылось! — вдруг громко и радостно восклицает он.— Я говорю, наконец-то земля наша! Сколько лет мы боролись с помещиками за нее! Пробовали искать правду в городе, но адвокат только тянул из нас деньги. Конечно, мы со всей общины собирали по сентаво ему на гонорар, а потом приходил сеньор, платил втрое больше, и мы проигрывали дело. Тогда мы начали занимать помещичьи владения: распахивали земли, засевали маисом и фасолью. Помнишь, я сказал тебе, что счастье приходит в наши хижины с хорошим урожаем маиса? А где его взять, хороший урожай, когда земли нет? Земля у сеньора. И он на ней не маис сеял, а хлопок и продавал его в Соединенные Штаты. Так ему было выгоднее... Наплевать, что наши дети пухли от голода, умирали от болезней. Сеньор еще нашим благодетелем себя считал. А как же — ведь он нанимал нас на сбор урожая. Четыре кордобы в день, сто двадцать в месяц. Это если без вычетов за штрафы, за хозяйскую лавку, где нас обязывали покупать. А с вычетами — меньше ста получалось. А знаешь, сколько стоила консультация у врача? Сто пятьдесят кордоб. Рубашка — тридцать пять. Мачете — семьдесят...
Оскар помолчал, тяжело вздохнул и продолжил:
— Ничего не выходило у нас тогда с помещиками. Земли-то мы распахивали, да приезжали национальные гвардейцы. Что у нас было для борьбы с ними? Мачете и то не у каждого. Вот они и не церемонились — убивали, увозили в тюрьму, избивали, грабили, забирали последнее... Так мы жили. Мне сейчас тридцать пять. Знаешь, когда я первый раз побывал в кабинете у врача? После революции. Младшего сына возил, приболел он. И заметь, ни сентаво с меня не взяли... Читать я выучился тоже после революции, старшие дети в школу пошли опять же после революции...
— Ты мою Эсперансу видел? Старуха почти, правда? — неожиданно спросил Оскар.
— Да что ты... Вовсе нет, — пробормотал я, застигнутый врасплох.
— Не стесняйся, брат, так оно и есть, — оборвал меня Оскар, махнув рукой.— А ведь ей тридцать один всего. Жизнь из нее старуху сделала. Одиннадцать детей она мне родила, а выжило только семь. Сама ни разу, наверное, досыта не поела — все им отдавала. Но детишки все равно мерли. А молодая она красивая была, Эсперанса... Стройная, волосы чуть не до колен, густые...