Журнал «Вокруг Света» №02 за 1988 год
Шрифт:
— Ты веришь в это, Анголь Мамалькауэльо?
— Да,— твердо говорит мудрый Анголь Мамалькауэльо. Сейчас я знаю, что настал самый трудный момент. Вот-вот
начнется рассказ о том, ради чего я и приехал, но я не могу, не имею права быть назойливым, ведь в этой истории — вся их жизнь, и сейчас она тоже проделала длинный нелегкий путь — в их памяти.
— Потом настал день, который мне особенно памятен,— говорит старый противник затянувшегося молчания Анголь Мамалькауэльо.— Это было, когда в резервации появились первые плантаторы и землевладельцы. Они были без оружия, но их сопровождал отряд карабинеров. Все утро выпытывали, где находится мой дом, обошли все в округе, пока наконец не отыскали меня. Тем временем Анима Лус Бороа успела предупредить Хосе, и он пришел мне на помощь. Он предупредил
И вот мы оба вышли навстречу. Тот, что явно выделялся среди других громким голосом и властными жестами, был тот самый Рольф Кристиан Гайсель, о котором я уже тебе говорил. Держался он высокомерно, однако видно было, что ему не терпится вызвать нас на откровенность. Чтобы знать наверняка, в чем наша слабость, а в чем — сила. Когда он увидел Хосе, то сразу насторожился. И спросил:
— А этот что здесь делает?
— Я его зять,— говорит Хосе.
— Ты что же, женат на индеанке?
— Я женат на женщине.
Он молча уставился на Хосе, и я думаю, что именно в тот момент и Гайсель и все остальные из его компании мысленно как бы поставили дьявольскую свою отметину на моем мальчике, словно выжгли клеймо. Поняли, что как раз он-то и представляет для них главную опасность.
— Мы приехали сюда,— наконец говорит Гайсель,— чтобы провести в жизнь закон, который последние пять лет существовал для нас лишь на бумаге — все как-то откладывали до лучших времен.
— Что ж, давайте посмотрим этот самый закон,— говорит Хосе,— ведь даже слухи о нем и то сюда не доходили. Не правда ли, странно? А ведь вполне может статься, что он касается и нас.
И опять этот Гайсель целит в лоб ему своим тяжелым взглядом.
— Язык у тебя неплохо подвешен,— говорит он.
— Я преподаю историю и испанский,— отвечает Хосе.
— Оно и видно,— говорит Гайсель. И начинает рыться в карманах, и делает это явно не торопясь. Потом достает наконец какую-то бумагу. А точнее, сеньор, целую папку, доверху полную бумаг,— она лежала в чересседельной сумке. Передает все это мне и говорит: — Почитайте-ка вот это. Тут все написано, и думаю, дополнительных разъяснений вам не понадобится.
Хосе незаметно подает мне знак и забирает бумаги:
— Ну вот, опять ты забыл очки. Дай уж, я тогда почитаю. Читает он очень долго, медленно переворачивает одну за другой страницы. Кони под всадниками фыркают, горячатся, из ложбинки неподалеку доносится шум ручья — вот все, что нарушает молчанье. Карабинеры застыли на конях словно куклы — не говорят между собой, даже по сторонам не смотрят, и глаза у них мертвые. Хороших свидетелей подобрал себе Гайсель. А сам он смотрит на Хосе, будто снимает с него мерки, как портной или гробовщик — на руки его, ноги, какого роста, прикинул, потом опять вперился в склонившуюся над бумагами голову. День был вялым, пасмурным — должно быть, подступали дожди. Один из тех летних дней, когда вдруг ни с того ни с сего ложится повсюду туман или начинает лить как из ведра. Наконец Хосе поднимает голову и смотрит Гайселю прямо в глаза.
— Я скажу вам, что думаю по этому поводу,— говорит он совершенно невозмутимо.— Все это очень даже может быть, как вы уже сказали, законом. Но никакой закон не поможет вам отнять у нас землю. Правительство, само государство — вот кто ввел в обиход позорный принцип, по которому были организованы индейские резервации, вот кто установил на наших землях границы, запретив нам их нарушать под страхом смерти. А свои собственные принципы надо уважать. Вы же видите: нас столько раз толкали в грудь, что мы прижались уже спиной к границе с Аргентиной. Еще немного — и мы окажемся на ее территории. До каких же пределов вы будете наступать? — поднимает голос Хосе.— Вся трагедия в том, что законы вырабатываете вы и они состоят на службе у вас. У нас нет юридического права защищаться от ваших законов. И, кроме всего прочего, ваши требования невыполнимы по той простой причине, что все наши земли, вместе взятые, никак не набирают тех 175 тысяч гектаров, что проставлены на бумаге. Вам придется добирать недостающее, отнимая кровное у креолов — потомков первых
испанцев, чтобы сделанное оказалось в полном соответствии с написанным.— Очень сожалею,— ухмыляется Гайсель,— но я как член национального общества агропромышленников обязан вас известить, что мы исполним предписанное нам законом.
— Это ваше дело,— говорит Хосе,— мы ничего не потеряем, оставшись здесь, потому что нам некуда уже идти.
— Но эти земли лежат здесь мертвым грузом, никто их не обрабатывает,— почти кричит Гайсель,— а государство не может себе позволить такую роскошь по отношению к своим собственным ресурсам. Вы являетесь тормозом прогресса.
— Весьма странно выглядит прогресс,— говорит Хосе,— которому для самоутверждения необходимы штыки и мошеннические законы.
— Как, вы еще и оскорбляете наши вооруженные силы? Эй, капрал, вы только послушайте, что он такое говорит! — восклицает Гайсель, оглядываясь через плечо на карабинеров.
— Вы всего лишь несколько лет, как приехали в эту страну,— говорит Хосе,— а я здесь родился. И никто не заставит нас сойти с этого места.
— Ну это мы еще посмотрим,— рычит Гайсель.— Да-да, вам это так не пройдет!
С этими словами он разворачивает коня и пускает его в галоп. Следом, в облаке пыли, скачет охрана. Сколько-то дней никаких вестей к нам не поступало, но мы все смотрели на дорогу, словно так можно проникнуть в замыслы затаившегося врага. И вот Хосе сказал однажды утром:
— У нас иссякли запасы продовольствия и слишком мало осталось семян для предстоящего сева. Не хватает и инструментов. Я предлагаю небольшими группами спуститься в долину, и пусть каждая группа выберет свой маршрут, чтобы всем вместе обойти как можно больше пульперий. Ведь там можно не только купить все необходимое, но и послушать, о чем говорят за столиками. Кто знает — может, повстречаются и горожане. Пусть каждый внимательно слушает и запоминает все, когда речь будет вестись о нас. Но помните: мы должны соблюдать дисциплину и не поддаваться ни на какие провокации. Пусть каждая группа назначит старшего — он должен знать обо всем, что услышите вы. Выступаем завтра в пять утра.
— Время и лишения притупили чувство локтя,— задумчиво говорит Анголь Мамалькауэльо,— но Хосе вернул нам его. И вот как поначалу пошли дела. Мы вышли утром. В долинах никто ничего не захотел нам продать. Ты знаешь, отчего они зовутся пульпериями? От слова «пульпо» все происходит, что значит «осьминог». Бедняки-крестьяне, рабочие прозвали хозяев «пульпос», «осьминогами» за то, что у тех слишком много отросло рук и все норовят залезть в чужой карман.
Так вот, пульперий закрылись повсюду, где появлялся хотя бы один индеец. Моих юношей забрасывали камнями, а тех, кто прошел дальше, в глубинку, арестовали карабинеры и несколько дней продержали в околотке, предъявив вздорные обвинения — в бродяжничестве, воровстве, неуважении к представителям власти. Их били дубинками, хлестали плетями. И голыми швыряли в ледяную воду. И только спустя несколько дней пинками вышвырнули на улицу. А еще три дня спустя после того, как вернулся последний из них, вооруженные до зубов землевладельцы предприняли против нас военные действия. Запылали индейские хижины, и пошла осада наших земель. Тревожные вести приходили отовсюду.
Хосе отправился в Сантьяго — надо было попытаться, как он сказал, найти поддержку среди определенных политических кругов и адвокатов. Там он вел переговоры еще с одной группировкой — ее представляли служители церкви, но никто из них и пальцем не пошевелил, чтобы помочь в этом деле. Адвокаты и политики заявили ему, что положение наше безвыходно: закон учитывает интересы лишь одной стороны. И, значит, нам следует всеми силами противиться его проведению в жизнь, а не искать способов обернуть его в нашу пользу. Хосе возразил: закон появился на свет во времена диктатуры Ибаньеса, но конгресс, учитывая обстановку в стране, положил его под сукно и лишь спустя много лет одобрил, на что ему просто ответили, мол, именно это и называется политикой — ни больше ни меньше. Когда Хосе вернулся, мы тоже не смогли ничем порадовать нашего мальчика. Еще больше стало мертвецов, вдов и сожженных жилищ. Двери пульперий по-прежнему были для нас заперты. Жить стало совсем тяжело, сеньор. И, зная это, Хосе принял решение...