Журнал «Вокруг Света» №02 за 1988 год
Шрифт:
— Какое решение? — спросил я, прерывая затянувшуюся паузу.
— В ту ночь он не спал,— говорит Анима Лус Бороа.— Все ходил по дому и разговаривал сам с собой. Три слова я расслышала.
— Какие это были слова?
— Он сказал: «Сейчас или никогда».
— Часов в пять утра он вышел, никого не предупредив,— говорит врасплох захваченный Анголь Мамалькауэльо.— Мы подумали еще, что он вернулся к себе. И только спустя три дня он появился здесь, на пороге, молча взглянул на нас и обнял. Он весь дрожал. Он был голоден, и одежда его была грязной и мокрой, а из-под плаща выглядывал ружейный приклад. Я налил ему чашку мудая, потом еще одну и еще, и только тогда к нему вернулось желание говорить. И он сказал мне: «Анголь Мамалькауэльо, мы совершили нападение на четырнадцать пульперий и все привезли сюда. Все, что смогли забрать. Семеро наших погибли, еще двадцать четыре ранены, но и с той стороны имеются раненые и убитые. И теперь хорошенько запомни:
— Да, сеньор! События стремительно обрушились на долину,— говорит подобный грозной лавине Анголь Мамалькауэльо.— Хосе рассказывал потом, как средь бела дня не таясь он и еще сорок юношей-всадников, вооруженных старыми ружьями, мотыгами, вилами, садовыми ножами, мчались вниз по дороге. Да, самые обычные орудия труда он умел обратить в оружие. Первая на их пути пульперия была в Лонкимае.
По традиции хозяева — пульперос — занимались только обменом. За инструменты для возделывания труда земли они получали скот, за семена — свежие овощи, зелень, а за шерсть расплачивались мукой. Тем, кого хорошо знали, давали в кредит — в счет будущего урожая. Но с должников уже брали, как здесь говорят, макилу, то есть четверть всего урожая. Получалось, что хозяин забирал себе на целую четверть больше, чем полагалось по обмену. Поэтому в наших домах никогда не водилось денег. А деться некуда: одно и то же во всех пульпериях. Но больше всех награбил добра Хуан Смитманс, главный землевладелец на юге, его звали «касиком всей пшеницы провинции Мальеко». Но он был еще и владельцем ста пятидесяти мельниц, разбросанных по четырем провинциям. Кто же не знал его? Прославился он главным образом тем, что в дни выборов в сопровождении своих людей на коне въезжал в помещение для голосующих, набрасывал лассо на урны и уволакивал их домой. Спустя три дня, перетасовав на свой вкус их содержимое, Смитманс возвращал урны на место. Вот как, думается мне, оказался у власти в 1932 году Алессандри; так же получил свои «голоса» и некто Гонсалес Видела, но уже в 1945-м; тем же способом переизбрали небезызвестного тебе Ибаньеса — в 1952 году; Хорхе Алессандри, по кличке «сеньора», испытал этот метод в 1958-м, а потом и Фрей — в 1964-м. До наших дней Смитманс вроде бы не дожил, но эту его привычку, я думаю, еще будет кому унаследовать. «Непокорных» он убивал своими руками и никогда не спешивался для разговора. Разговаривал, не слезая с лошади. Он был из тех немцев, что приплыли в Чили в конце прошлого века и, как и все его компаньоны, получил от правительства свой надел. И с помощью пуль, спиртного, сифилиса, Верховного суда над индейцами и еще крупных и мелких подкупов основал здесь свою империю... Ах, сеньор, до какой же низости может пасть человек!
Этот самый Смитманс был еще и владельцем всех местных пульперий, и это он отдал приказ закрыть их для индейцев. Жил Смитманс в селении Лос Саусес, внизу, в долине, неподалеку от местечка Траиген. Теперь ты представляешь, с кем вступил в схватку Хосе...
И вот домчались они до Лонкимая, Хосе и еще сорок всадников, и часть из них, не слезая с коней, с криками стала носиться вокруг пульперий, а другие, спешившись, вышибли дверь топорами. В помещении были вооруженные охранники, и они без предупреждения дали залп по вошедшим. Хосе вынужден был всех перебить. Потом из пульперий вынесли все товары, навьючили лошадей и умчались. Точь-в-точь как в старые времена арауканских набегов, сеньор. Я плакал, когда он рассказывал мне об этом, да, плакал, сидя вот здесь, с чашей мудая в руке.
Спустя полчаса прибыли карабинеры — узнать, что там происходит, но Хосе в это время уже совершил налет на пульперий в местечке Вилья Порталес. Три пульперий они разорили и отправили сюда десять навьюченных коней. Здесь, в горах, уже заранее был подготовлен тайник, но где именно, знали очень немногие. Во всех пульпериях происходило одно и то же: всякий раз охрана без предупреждения открывала огонь, и Хосе вынужден был ее уничтожать, сами же пульперий он предавал огню.
Новости там не летают, а ползут, словно улитки, и у него было время пройти перевал неподалеку от Лонкимая и хорошо известными нам скрытыми тропами выйти к поселению Ломакура, где отряд разорил три пульперий, перебил стражников, собравшихся было стрелять. Никто в долине так и. не понял, откуда свалилась беда, и неизвестность тревожила всех еще несколько дней. В ту пору нередко случались бандитские налеты — грабили банки, вокзалы, и это сбивало полицию со следа.
Из всех доставленных сюда трофеев самым ценным было оружие: не обстрелянные еще ружья с запасом патронов, охотничьи ножи и револьверы. Хосе решил, что пора уже ставить большие капканы — уачис на всех дорогах, ведущих к нам. Я приступил к делу. Мы устроили сотни уачис,— говорит старый, видавший виды охотник Анголь Мамалькауэльо.
— После
этого он стал подумывать о налете на мельницу в Черкенко,— напоминает Анима Лус Бороа.— Расскажи, как это было.Медлит с ответом старый, задумчивый Анголь Мамалькауэльо. Что ж, простой эту историю не назовешь, однако логика ее событий вполне ясна и последовательна. Но старику приходится нелегко, нередко он умолкает, чтобы перевести дух, отчего паузы порой затягиваются. Никто и не думает спать. Не усну и я, примостившись в том самом углу, где любил сиживать и Хосе. Уже шесть утра. Снаружи раздается беспокойный перестук копыт, и вот уже голова Эспуэлы, моей кобылы, с любопытством просовывается в дверь. И я говорю старому потакателю всем сластенам на свете, Анголю Мамалькауэльо:
— Дай мне немного сахара. Мне нужно объяснить ей, что я занят.
Нежными губами она мягко берет сахар с ладони и тычется ими в лицо, глаза, в шею, я глажу ее, запускаю пальцы в густую гриву и говорю:
— А теперь ступай, порезвись немного. Сегодня не будет ни купанья в ручье, ни парного молока, ни бешеной скачки. Вот завтра — другое дело.
На прощанье я легонько похлопываю ее по крупу, и кобыла уходит. Останавливается неподалеку. Обернувшись, коротко, призывно ржет. Мы уже собираемся пить кофе.
— У них уже не оставалось пульперий, к которым стоило бы приставить охрану,— говорит Анголь Мамалькауэльо.— Все были сожжены. Но им и в голову не приходило позаботиться о сохранности мельниц. Ведь они большие, как фабрики, и там работает много народу. Нас заботило другое: как доставить муку сюда? Ведь она хранится там уже в готовом виде, в мешках, и каждый весит 54 килограмма. Там сотни, тысячи этих белых, громадных мешков, доверху полных мукой самого свежего помола. Конечно, можно было рискнуть, но только один раз: другого уже не представится. После этой атаки в дело скорее всего вступят уже армейские части и возьмут под охрану все мельницы в округе. Так что же, по-твоему, все-таки сделал Хосе, чтобы доставить муку сюда?
Первым делом мы подготовили для нее хранилище, и его уж никто никогда не смог бы отыскать. Да и как пройти туда, если это местечко расположено среди вершин Кордильеры де Мело, нависающей прямо над Черкенко. Там повсюду были расставлены уачис, свободным оставался лишь один проход, неприметная тропа, по которой, однако, могли пройти наши повозки. Хосе заметил, что волов надо бы заменить лошадьми. Лучше всего першеронами — они привычны к повозкам, необычайно выносливы и рысью тянут даже большой груз, и весь день напролет могут без устали везти поклажу, вышагивая по горным дорогам. Они словно родились для этого.
И тогда мы запрягли першеронов — по двое в упряжке. А повозки выбрали самые большие, с колесами на металлических осях и ободах, выкованных из железа.
И мы отправили их в Черкенко; повозки шли с большим интервалом, стоянка была намечена у въезда в селение. В пятницу ночью мы атаковали мельницу — она стояла как раз у дороги, ведущей на Кордильеру де Мело. Время атаки было выбрано не случайно, ведь по субботам и воскресеньям никто не работает. Мы не хотели убивать рабочих. Как обычно, там находилась охрана, но была она малочисленна, к тому же плохо вооружена. Да и какая охрана? Просто очень пьяные люди резались в карты.
Мы разбились на небольшие группы и верхом тихо подобрались к кладовым. Пока несколько наших юношей снимали стражу — они убивали ножами, чтобы не вышло шума,— мы открыли закрома и подвели к ним повозки. Четыре часа шла погрузка, и никто нас за это время не потревожил. На дороге не было ни души, здание мельницы освещалось, как и бывало каждую ночь. И в любую ночь на мельницах людно — вот и сейчас со стороны казалось, что рабочий день здесь просто несколько затянулся, вот грузчики и суетятся, чтобы поскорее нагрузить обоз да разойтись по домам. Сто пятьдесят мешков мы погрузили и еще до рассвета отправили их в свое хранилище. Вышло около десяти повозок. От Кордильеры де Мело до Пампы де Кейулафкен — семьдесят километров птичьего полета. Два дня мы поднимались с грузом, следуя потайными тропами. В понедельник весь груз прибыл к верховьям Био-Био. Мы не стали сжигать мельницу Смитманса, ведь мы не какие-нибудь преступники, у нас рука не поднимется, чтобы сжечь урожай, даже если он принадлежит врагу. В тот же понедельник, утром, хозяевам стало известно о налете на их предприятие. И начиная со вторника вся местная пресса стала трещать без умолку, расписывая «подвиги» бандита по имени Хосе Сегундо Леива Тапия.
— Хосе над этим только посмеивался,— говорит Анима Лус Бороа.— Он принес нам несколько газет и прочел вслух заголовки и что под ними написано. Помню, там еще разглагольствовал Гайсель. Он требовал немедленного вмешательства армейских подразделений, поскольку под угрозой находится частная собственность: «Они начали с грабежа и поджогов пульперий и мельниц; теперь они станут грабить наши земли, убивать ни в чем не повинных детей, женщин и рабочих, наших уважаемых военнослужащих. Так пусть же такое больше никогда не повторится в нашем краю — Молине де ла Эскуадра». В общем, ты ведь хорошо знаешь, сеньор, как это делается.