Журнал «Вокруг Света» №02 за 1990 год

Теперь по утрам мы тщательно исследуем районы, где вывесили метки. Днем обшариваем долину, поднимаемся в горы и обыскиваем гроты, в которых могло бы спрятаться человекоподобное существо. На закате надеваем сетки, вооружаемся биноклями и пытаемся засечь в горах хоть какое-то движение. Несколько дней усилия тратим впустую — все тихо. И вот...

9 августа засиживаемся на склоне горы до часу ночи, но не выдерживаем и идем спать. Сказывается напряжение нескольких дней. К тому же, если днем до тридцати градусов жары, то ночью температура падает до плюс пяти. В палатке пока согреешься и заснешь, зубами налязгаешься. Может, от холода Павел Казаченок и проснулся утром в половине седьмого. Но, проснувшись, услышал, как шуршит гравий под чьими-то тяжелыми шагами. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы вылезти из спальника и выскочить из палатки в предрассветный сумрак. И тут же из ивняка раздается громкий крик, и кто-то, ломая кусты, ринулся прочь от лагеря.

Шум будит и меня. Я выскакиваю из палатки, вижу Павла, напряженно всматривающегося в заросли, и бегу к меткам. То, что именно феромоны привлекли его, я не сомневался ни на секунду. Так оно и оказалось. Две метки разодраны на узкие ленты, они разбросаны по земле. Ивовые прутья довольно гибкие и прочные, но ветви, к которым были привязаны метки, сломаны одним рывком. Ветки оборваны так, как это делает обезьяна, захотевшая полакомиться древесной корой. И не когтями, не зубами, а именно руками. Причем очень сильными. Мы тоже попытались сломать ивовую ветку, но нам это удается лишь обеими руками, и с немалыми усилиями.

Рядом с разодранными метками обнаруживаю и след ноги, очень похожий на тот, который мы видели раньше. Неожиданно я вздрагиваю, ощутив на себе чей-то пристальный взгляд. На мгновение сковывает страх, окативший меня всего горячей волной. Затаив дыхание, медленно оглядываюсь — вроде никого. Но испытывать судьбу не стоит, и я возвращаюсь к взбудораженным ребятам. Через минуту мы все выходим на поиски. И почти сразу обнаруживаем цепочку огромных следов. По ней и пытаемся восстановить утренние события.

Киик-адам, привлеченный феромонами, подобрался к метке, сорвал ее вместе с веткой и разодрал на ленты, бросил. Подошел к следующей и сделал то же самое. Затем осторожно двинулся к лагерю. Зачем? Из любопытства? Приблизившись к палаткам, он остановился перед веревкой, на которой сушилась наша одежда. Последний след свой существо оставило в трех метрах от палатки Казаченка. Услышав в ней шум, бросился прочь, но не убежал, а спрятался в кустах. А когда увидел человека, то оттолкнулся от земли кулаком и скрылся либо в перелеске, либо ушел по склону горы.

Однако сам приход киик-адама к лагерю и характеризует его именно как примата. Такое любопытство может проявить только человек или обезьяна, но почти никогда медведь, волк или барс.

В 30-х годах советский ученый профессор Г. Ф. Гаузе открыл закон, согласно которому в одной экологической нише не могут сосуществовать два близкородственных вида. Между ними и происходит самая напряженная борьба за существование, а не внутри самого вида. По утверждению профессора Б. Ф. Поршнева, «снежный человек» отделился от основного ствола эволюции человеческого рода примерно 50 тысяч лет назад. Тогда и началась борьба, которая могла привести либо к уничтожению одного из видов, либо к расталкиванию их в разные экологические ниши. И чем сильнее возникали различия между ними, тем больше было шансов обоим выжить. Поэтому каждая случайная встреча вызывала у обоих сторон подсознательное желание уйти. Так выработался и закрепился на генном уровне страх перед обликом нашего сородича, столь же иррациональный, как страх перед темнотой. И образ этого существа соответствует нашему подсознательному представлению о страшном, хотя на сегодняшний день никакой реальной опасности для нас он не несет. Мы превратились в нечто противоположное по отношению друг к другу. И чем больше мы становились людьми, тем больше он становился зверем, хотя и сохранившим в облике много человеческого. Там, где много людей, там нет и не может быть троглодитов. И наоборот, живут они там, где практически не бывает человека,— высоко в горах, в тайге, в тундре. Мы остались активными днем, он ведет сугубо ночной образ жизни. Так мы разошлись в пространстве и во времени. Отсюда понятно, почему мы так редко встречаемся...

Подсознательный страх перед киик-адамом не обошел и участников нашей экспедиции. После случившегося некоторые покинули лагерь. А мы продолжали непрерывные дежурства с фото- и кинокамерами. Рядом с феромоновыми метками мы оставляли теперь сахар и сухофрукты. Но усилия наши были напрасными, удача оставила нас. Да и наивно, наверное, было ожидать ее. Существо выяснило, что его просто водят за нос, и, обиженное, скрылось подальше от опасных соблазнов.

А что касается нашей экспедиции, то мы пришли в эти глухие места, овеянные легендами о диких волосатых людях, чтобы подтвердить возможность обитания на Тянь-Шане «снежного человека». Но добились большего. Мы теперь можем предположить, что киик-адам здесь живет. До последнего времени встречи с ним проходили либо случайно для обеих сторон, либо он сам определял, когда и где выйти на встречу. Мы попытались его вызвать, и нам это удалось. Очевидно, он скорее обезьяна, нежели человек. И живет по тем же законам, что и другие животные. Законы эти можно познать, и такую задачу мы будем решать в последующих наших экспедициях.

Новониколаевка — Аксу-Джабаглы В. Сапунов, кандидат биологических наук Фото автора

Рэй Брэдбери. Тот, кто ждет

Я живу в колодце. Я живу в колодце, как дымка. Как пар в каменной глотке. Я недвижим. Я ничего не делаю, только жду. Наверху я вижу холодные ночные и утренние звезды, вижу солнце. И пою иногда древние песни этого мира, песни времен его юности. Как я могу сказать, что я такое, когда и сам не знаю? Никак не могу. Я просто жду. Я — туман, я — лунный свет и память. Я печален и стар. Иногда я дождем падаю в колодец, и там, куда шлепаются мои быстрые капли, вода вздрагивает и покрывается узорчатой паутиной. Я жду в прохладной тиши, и наступит день, когда мне уже не придется ждать.

Сейчас утро. Я слышу мощный гром. Я чувствую вдалеке запах огня. Я слышу скрежет металла. Я жду. Я — слух.

Голоса. Далеко. — Порядок!

Один голос. Чужой голос. Неведомый язык, которого не знаю. Ни единого знакомого слова. Я слушаю.

— Выпускайте людей наружу.

Хруст песчинок.

— Где флаг?

— Здесь, сэр.

— Хорошо, хорошо.

Солнце стоит высоко в синем небе, его золотые лучи наполняют колодец, и я зависаю в нем — невидимое облачко в теплом свете.

Голоса.

— Именем правительства Земли объявляю эту планету Марсианской Территорией, равно поделенной между нациями.

Что они говорят? Я кружусь в лучах солнца, словно колесо, невидимый и неторопливый, золотистый и неутомимый.

— Что это тут?

— Колодец!

— Да ну!

— Ну-ка? Точно!

Приближается что-то теплое. Над зевом колодца склоняются три объекта, и моя прохлада поднимается к ним.

— Ух ты!

— Думаешь, там хорошая вода?

— Увидим.

— Эй, кто-нибудь, принесите склянку и шпагат.

— Я принесу.

Звук бегущих шагов. Удаляющихся. Теперь приближающихся.

— Вот.

Я жду.

— Опускаем. Легонько.

Склянка, поблескивая, медленно опускается на шпагате. Вода подернулась мелкой рябью, когда склянка коснулась ее и наполнилась. Я поднимаюсь в теплом воздухе к жерлу колодца.

— Вот. Хотите отведать этой водицы, Риджент?

— Давайте.

— Что за чудесный колодец! Взгляните, как он устроен.

Сколько ему лет, как вы думаете?

— Бог знает. Когда мы вчера сели в том, другом, городе, Смит сказал, что уже десять тысяч лет как на Марсе нет жизни.

— Подумать только!

— Ну что, Риджент, как водичка?

— Чистый хрусталь. Выпей стаканчик.

Плеск воды на солнцепеке. Теперь я плыву буроватой пылью на легком ветерке.

— В чем дело, Джонс?

— Не знаю. Ужасно заболела голова. Ни с того ни с сего.

— Ты еще не пил эту воду?

— Нет. Дело не в ней. Я просто склонился над колодцем, и голова вдруг стала раскалываться. Но сейчас уже лучше.