Журнал «Вокруг Света» №03 за 1977 год

Дедушка Зукай Кучхаевич Итезов сидел на ныгише (скамья под навесом во дворе), курил «Приму» и смотрел на горы, до половины укутанные в серую вату дождевых облаков. Лицо старика, темное, почти черное, было украшено монументальным носом — даже сам повелитель гор, белогривый гриф, мог позавидовать такому носу. Белая, с чуть заметным золотистым отливом борода довершала портрет Итезова.

Наконец, дедушка Зукай вынул изо рта сигарету, и я услышал гортанные звуки. Володя Эттеев, взявший на себя роль переводчика, ахнул от восхищения: «Вижу — из дальних краев, говорит, приехали люди. Чем дольше шел гость к моему порогу, тем больше ему Почета в моем доме. Так он сказал». Мы поблагодарили.

— Очень старый, очень мудрый человек, — продолжал Эттеев, — больше ста лет ему...

Тут возник горячий спор, в котором приняли участие многочисленные родственники Итезова и люди, что привели нас сюда. Впрочем, они тоже считали себя родственниками чегемского патриарха. Назывались цифры 107, 118 и даже 120. В обсуждении не принимали участие сам дедушка Зукай да его маленькие пра..., а может, еще раз пра...внуки. Испуганные шумом, они нырнули под мышки к старику и затихли там, как цыплята, и он ласково поглаживал их своими негнущимися пальцами.

— Мне 53 года, так, — оказал, смущенно улыбаясь, сын дедушки от второго брака Мажгид. — Сколько его помню, всегда был такой...

— Вы спрашивайте дедушку, спрашивайте! — подзадоривал нас Володя, которому показалось, что интерес к старику ослабевает.

— Спроси, — обратился к нему Женя Монин, — к врачу ему приходилось обращаться?

— Врачей, говорит, признаю только ветеринарных. Сам, говорит, умею делать для лошадей лекарства из трав, могу переломы лечить. Знаете, — это Володя добавил от себя, — он к лошади подойдет, пощупает и сразу скажет, что болит. Лучше никто лошадей лечить не может... Он, когда молодой был, лошадь объезжал. Лошадь была совсем дикая, упала на спину, хотела убить дедушку Зукая. Он живой остался. Только ногу вывихнул в колене. Взял сам ногу на место поставил, такой был джигит!

— Спросите, приходилось ли ему видеть туров? — перешли мы наконец к главной теме.

— Зачем такое спрашивать? — обиделся Эттеев. — Сам тебе скажу, каждый день их вижу...

Тут старик заговорил, видимо, он понимал русскую речь.

— Туров много здесь, говорит. Раньше еще больше было. Тогда они вместе с баранами ходили. Даже так было.

— Целый день сегодня искали, ни одного нет, — пожаловались мы.

— За перевал они ушли, дедушка говорит, к баксанцам. Там они сейчас...

— А белого тура дедушка видел?

Вот тут мы и услышали легенду о трехногом белом козленке, с которой и начался этот рассказ...

Послышался женский голос. Дедушка Итезов поднялся и, тяжело опираясь на палку, заковылял к дому. Мы сидели, ошеломленные его внезапным уходом.

— Теперь не скоро придет, — вздохнул Володя.

— Что ж там такое?!

— Э! Телевизор там. Слыхал, невестка сказала: фигурное катание...

3

Баксанское ущелье, куда, по словам Итезова, ушли туры, встретило нас холодом и дождем. Только возле Тырныауза в просветах между тучами глядели крупные звезды.

Старший охотовед Эльбрусокого района Дауд Азретович Ходжиев встретил нас так, будто мы давно договорились приехать к нему домой именно около двенадцати ночи. Дауд оказался могучим, под метр девяносто, мужчиной. Голова его была украшена густейшей шапкой смоляных кудрей. Он говорил мало, но глаза его словно рассказывали нам что-то очень хорошее, доброе, ласковое. Глаза смеялись, сочувствовали, умели, кажется, даже слушать.

Когда мы сели за стол, Дауд сказал: «Пусть аллах не даст нам больших трудностей, чем ходить в гости друг к другу. Вот ваш дом!»

И впервые за эти дни во мне возникла ощущение удачи. Как в детстве, перед днем рождения, когда знаешь, что завтра праздник...

Рано утром, уложив в машину рюкзаки с провизией, штормовки, бинокли, карабин Дауда, спальные мешки, мы трогаемся. На окраине Тырныауза к нам забирается еще один человек — в штормовке и с карабином через плечо.

— Зейтун Будаев, егерь, — представляет его Дауд.

Зейтун — широкоплечий, коренастый, как штангист-средневес, и в то же время удивительно гибкий, с точными кошачьими движениями канатоходца.

— В Тютю-су едем, в мое ущелье, — говорит Зейтун.

— А туры там есть? — спрашиваю на всякий случай, потому что чувствую: сегодня такой день, что их просто не может не быть.

— Туров много. Во-о-от такие рога, — говорит Зейтун, разводя руки.

Продираясь сквозь заросли ольхи, лещины, облепихи, машина подъезжает к речке Тютю-су (Облепиховая река). Дальше только пешком. Большую часть поклажи нагрузил на себя могучий Зейтун, мы почти налегке, и все же... Трудно ходить в горах.

— Сколько километров? — спрашиваю я как бы из любопытства.

Зейтун неопределенно пожимает плечами.

— Километры не считаю, поляны считаю. Первая поляна, вторая, третья... Потом хижина.

Тропа прорезает буйный горный лес, идем как в зеленом туннеле. Но кое-где лесные стены раздвигаются, и тогда Дауд и Зейтун останавливаются, вынимают из чехлов бинокли. Наверное, это их, привычные наблюдательные пункты.

Противоположный склон ущелья понизу, у реки, укрыт кудрявой зеленью леса. Выше поднимаются бледно-зеленые, словно апрельские, березняки с темными вкраплениями сосен, еще выше, — пепельно-серые нераспустившиеся мартовские березки. Сюда, на высоту трех тысяч метров, в июне только-только пришла весна. Над березняками — линялая холстина прошлогодней травы, еще выше — лишайники, мхи, голый камень, а там и вечный снег. Нам предстоит пройти весь этот путь, туры живут у кромки снегов.

— Вот и солонцы, — говорит Зейтун. — Туры спускаются сюда по той лощине. Каждый год мы кладем новые куски соли...

Соль лежала прямо на скалах, рядом с дорогой. Не без труда мы забрались к тропам, пробитым турьими копытами.

— Сейчас тут были, — сказал Дауд, снимая с ветки клок розовой шерсти. Туриная шерсть была легкой и тонкой...

До хижины мы добрались лишь на склоне дня. Пока натаскали дров для костра, солнце спряталось за гребень, и сразу стало холодно. Поужинав с нами, Дауд отправился в обратный путь. В городе его ждали дела. Пообещал вернуться завтра. Так мы остались втроем у костра.

Стены ущелья потемнели и сдвинулись. Небо обсыпали мелкие, колючие звезды. Зато удивительным фосфорным огнем налилась снежная громада пика Тютю-Баши. Костер наш, еще недавно бледный и немощный, набрал золотую горячую силу, и сразу зафыркал, звеня крышкой, черный от копоти чайник. Чай был заварен побегами дикой смородины...

— Вот мне двадцать пять лет, да? — заговорил Зейтун. — Когда в школе учился, не знал, кем стать. В армии служил, потом на шахте работал, на стройке, везде чего-то не хватало. Везде, понимаешь, тоска мне, и не знаю от чего. Бояться стал. Что ж, думаю, ни к какому делу не годен? Дауд Азретович взял меня егерем. И сразу я понял, чего не хватало. Простора этого. Костра. Туров. Орлов. Гор этих. Без гор я как больной...