Журнал «Вокруг Света» №03 за 1988 год

Л. Ольгин

Патрисио Маннс. Мятеж на Био-Био

Окончание. Начало см. в № 2.

— Xосе написал множество писем и отправил их всем местным журналистам,— продолжает старый, верный письмоносец Анголь Мамалькауэльо.— В этих письмах он перечислял все пожары и убийства, грабежи и насилия, издевательства и пытки, а к ним приложил статьи законов, наносящих тяжкий урон индейским резервациям, всем владельцам мелких наделов в нашей долине. Но хоть бы какая газета опубликовала одно-единственное его письмо! Да этого и не могло произойти: все газеты в округе были собственностью Хуана Смитманса и таких, как он. Думаю, это была последняя попытка Хосе оправдать свои действия.

«В любой момент они могут напасть на нас,— сказал он.— В жилищах пусть останутся только женщины и дети, а мы направимся к перевалам и будем жить в пещерах. По ночам женщины будут подниматься в горы, выкапывать съедобные коренья. Но долго так тянуться не может, мы должны организовать снабжение продовольствием. Надо провести сев. Беречь скот как зеницу ока. Надо думать о том, что, возможно, жить здесь придется еще очень долго. Мы поставим своих часовых у перевалов, и условными знаками они будут сообщать нам о приближении врага. В зависимости от его численности и намерений, будем решать, как нам следует поступить. Было бы хорошо заманить их в лес и там всех перебить. Но убивать будем только людей. Кони должны доставаться нам живыми».

— Я тогда спросила его: «Как ты думаешь, станут они убивать женщин, детей, соседей,— в отместку?» — вспоминает Анима Лус Бороа.

«Многие из них способны и на такое,— ответил Хосе,— но другого выхода у нас нет. Мы, конечно, могли бы чего-то добиться, если бы, например, Федерация трудящихся Чили организовала всеобщую забастовку, чтобы привлечь внимание страны к нашей проблеме. Но все дело в том, что мы никак не можем даже дать о себе знать, и непонятно, что еще нужно сделать, чтобы здесь оказались столичные журналисты».

— Как ты думаешь, Анголь Мамалькауэльо, почему все-таки журналисты не пришли? — задаю я вопрос.

— В ту пору мы ничего об этом не знали, сеньор, но, выходит, правительство уже тогда вмешалось в это дело: войскам был отдан приказ выступать, а всем писателям, журналистам, просто любопытствующим — словом, всем прочим строго-настрого запрещалось и близко подходить, как они выражались, «к району театра военных действий». Другими словами, к верховьям Био-Био, к местечкам Нитратуе, Панкил и Лонкимай. И вот среди этого моря вынужденного молчания мы стали немы, как рыбы. Теперь-то мы знаем, что некоторым журналистам удалось тогда все же пробраться к подножью гор, чтобы передать в Сантьяго репортажи об «индейском восстании» — вот как они обо всем этом думали. Но их всех перехватили и отправили в поезде под конвоем — назад, в Сантьяго. В районе было объявлено чрезвычайное положение.

— В день нашей разлуки с мужчинами я предложила созвать всех на апол,— говорит Анима Лус Бороа.— Не на настоящий апол, а так — простой праздник расставания, ведь в глубине души каждая из нас верила, что мы еще будем видеться с ними...

— Чтобы и там вертеть ими, как вздумается,— смеется старый, сведущий в женских кознях Анголь Мамалькауэльо.

— А что такое — апол? — интересуюсь я.

— Это такое арауканское лакомство — оно запрещено законом,— говорит известный повар-конспиратор Анголь Мамалькауэльо.

— И чтобы съесть его, нам приходилось прятаться,— добавляет Анима Лус Бороа.

— А ты не смейся,— строго замечает мне Анголь Мамалькауэльо.— Вполне может быть, что всемирная история кулинарии не знает другого такого случая, когда блюдо запрещалось бы специальным законом.

— Как и все наши праздники (горестные события мы никак не отмечаем, и даже проводы на войну у нас — праздник), этот начался рано утром. По обычаю, женщины притащили тяжелые кувшины с тростниковой водкой и затем приготовили блюда — целиком из острых приправ. Как только все было готово, юноши принесли ягнят. Хосе приказал удвоить караулы на дорогах к перевалу и установил порядок их смены: он строго придерживался военных порядков, сеньор,— говорит старый, верный традициям Анголь Мамалькауэльо.— При этом он еще раз напомнил, что в любую минуту на нас могут напасть, и быть беде, если всех нас застанут хмельными. Но, добавил он, раз уж женщины непременно хотят, чтобы был апол, придется пойти на риск.

Около полудня наши костры уже разгорелись, в больших котлах закипела вода. А теперь представь себе, сеньор,—говорит старый кровожадный Анголь Мамалькауэльо,— ягненка подвешивают за заднюю ногу. Ты подходишь к нему и открываешь ему рот так, чтобы можно было свободно достать до пищевода.

— А рядом с тобой кто-нибудь уже держит наготове чашу с острой приправой,— добавляет Анима Лус Бороа.

— И вот этими пальцами, вот так,— показывает Анголь Мамалькауэльо, мировой знаток запретных блюд,— ты берешь специи и осторожно проталкиваешь их в глотку ягненка. Вся суть в том, чтобы дождаться, когда легкие наполнятся чистой свежей кровью. Еще в конце прошлого века правительство издало специальный указ, которым запрещалось готовить апол, и он имел силу закона на всей территории нашей страны. Там говорилось, что Общество охраны животных обратилось в правительство с официальным протестом и что апол — достойный всяческого осуждения варварский обычай. Ты когда-нибудь слышал, что Общество охраны чего-нибудь обратилось в правительство хотя бы с одной-единственной жалобой, чтобы привлечь его внимание к нашим проблемам — голоду, безработице, бесправию? Верно я говорю? Мы же рассказывали тебе, что вот этими собственными своими глазами видели, как торчали на кольях ограды головы моих касиков. На только что установленной ограде, обозначавшей новые границы украденной у нас земли.

— Тебе нет никакой нужды оправдываться передо мной, я ничего не имею против апола,— говорю я.

Они дружно смеются.

— Ну что ж, тогда продолжим,— предлагает старый, полный энтузиазма Анголь Мамалькауэльо.— Когда ягненок умирает, кто-нибудь из молодых индейцев ножом рассекает ему грудь и брюшко. Первым делом извлекаются легкие, их хорошенько промывают, на мгновение окуная в один из котлов с кипятком. Но, конечно, так поступают не с одним ягненком, сеньор, окровавленные легкие опускают в котел целыми гроздьями, ведь это же праздник, а на празднике не бывает мало народу. И в тот день мы собирались все вместе, то есть все те, кто жил тогда в этой части Пампы де Кайулафкен. Да, в то время с десяток тысяч наших семей было разбросано по четырем резервациям, и в этот день с предгорий к нам поднялись человек пятьсот, не меньше.

В общем, мы ели, пили и плясали и без устали занимались любовью,— говорит старый, неутомимый Анголь Мамалькауэльо.— Кончилось тем, что все уснули. Ночь была ясная-ясная, спокойная была ночь. Лишь изредка караульные, отстоявшие свою смену, приходили, чтобы поесть и немного поспать. На смену им поднимались и уходили другие. Ничего не случилось той ночью. Не явились на пир незваные гости. Война казалась далекой-далекой, непостижимо далекой от наших мест.

...Уже часа два как рассвело. Ячменный кофе — не помощник тем, кто хочет взбодриться после бессонной ночи, он только от жары немного спасает. Нас всех разморило — сидим, клюем носом. Я предлагаю Анголю Мамалькауэльо пройтись немного. Мне хочется получше узнать окрестности. Почувствовать, как дует ветер в лицо, вдохнуть глоток свежего воздуха.

— След почти стерся,— говорит старый, зоркий Анголь Мамалькауэльо,— но еще можно его отыскать. А ты, сеньор, отыскал бы его среди этих гниющих ветвей, перепутавшихся с иссохшими стволами мертвых деревьев, под слоем опавших листьев, не знающих, что такое поступь человека или зверя?

— Нет... Нет, конечно.

— Но он прямо перед твоими глазами — след, ведущий к дому Хосе. Туда я тебя и веду.

Лес понемногу начинает расступаться. Мы выходим на небольшую поляну. Ничто не привлекло бы здесь взгляд случайного путника, но мой проводник указывает на темную прогалину, едва выглядывающую из-под густой листвы.

— Зорче гляди, сеньор. Этот квадрат — тень от дома Хосе. Время от времени мы наведываемся сюда, чтобы выполоть траву, и стараемся сохранить этот почерствевший пепел — пусть лежит так, как остался после пожара.

И я отвечаю, что зорко смотрю на все это.

— И ты уже знаешь, почему мы с такой любовью храним этот пепел?

И я отвечаю, что нет, но все равно смотрю зорко.

— Потому что пепел этот смешался с пеплом Дельяниры Альипен, жены нашего мальчика.

Я не говорю ни слова. Комок подступил к горлу, перехватив дыхание. С той же ясностью, с какой сейчас обнажились резкие черты этого пустого квадрата, я вдруг услышал горячечный треск пламени, пожирающего тело человеческого жилья и молящую о спасении плоть женщины, приходившейся женою Хосе.