Журнал «Вокруг Света» №03 за 1989 год

Пусть не погибнет мой очаг,

Пусть зола в нем не развеется,

Пусть огонь в нем не погаснет,

Пусть чаша на нем не остынет!

— Ну, где был, что видел, рассказывай! — приветствовал меня пастух, когда я снова в обещанный час поднялся на вершину Тугая. Виктор оказался не один. Молодой человек лет тридцати, может быть, чуть побольше (он представился племянником Виктора, инженером-химиком), напряженно ощупывал меня взглядом и до поры до времени помалкивал. У него был вид скучающего интеллигента, приехавшего навестить сельских родственников и не знающего, как убить время. Так показалось поначалу.

Я спросил, знаком ли им Ялатов.

— Николай Кокурович? — обрадовался пастух.— Да я его с детства помню! — И он рассказал, как, будучи ветеринаром, Ялатов разъезжал по далеким стойбищам и селениям, и вечерами вокруг него всегда собирался народ. «Оленгир», например, Ялатов рассказывал в течение пяти вечеров. В каждом аиле он гостил по очереди, и каждая семья заранее готовилась, чтобы принять кайчи, а заодно и громадную ораву слушателей, которая переходила с ним из дома в дом.

— А рассказывал как — артист! Не хочешь, а заслушаешься! У него каждое лицо как живое. Кого угодно мог изобразить — Оленгира, злодея, лисицу... даже бурю. Таких уж кайчи нет... Почему земля не родит новых Ялатовых?..

— Да брось ты, дядя! — не выдержал парень и сделал отмашку рукой.— Ялатов... Ялатов. Его время прошло и не вернется.— Тут они заспорили по-алтайски, разговор обострился, и хотя я не понял ни слова, все же поспешил на помощь, чтобы снять напряжение.

— Ялатов насаждает национализм,— как приговор объявил парень, переходя на русский и обращаясь непосредственно ко мне.— Хотя сам этого не понимает. А вы попались на его артистическую удочку... Билингвизм, то есть двуязычие,— это наша реальность. Для нас русский и алтай-с*кий — два родных языка, и из этого надо исходить. Я считаю, чем больше знаешь языков, тем лучше для твоей нации. Не помню, кто сказал: сколько ты знаешь языков, столько раз ты человек.

— Но двуязычие нельзя насаждать,— возразил я.

— Правильно, нельзя. Река сама выбирает себе русло и берега. Так и народ. Он должен сам определить, на каком языке ему лучше общаться.

Лично я предпочитаю русский.— Он посмотрел на меня с легкой усмешкой и добавил: — Не потому, что вы русский и я по закону гостеприимства должен говорить с вами непременно по-русски, а потому что мне так удобнее.

Последние слова он произнес с некоторым вызовом. Мне показалось в этот момент, что он специально пришел сюда с дядей, узнав от него, что предстоит встреча с москвичом. Интересный был парень, в нем чувствовался и интеллект, и бурлящий народный дух, и незаурядная энергия, но что-то меня в нем настораживало — излишняя категоричность, наверное, максимализм молодости.

— Ну а традиция, язык, древняя культура — с ними-то как? — спросил я.— В архив?

Он не ответил на мой вопрос, но, продолжая, видимо, свою внутреннюю нить размышлений, сказал:

— Я вижу свой народ без идеализации и романтического флера. Я вижу в алтайцах покорность вместе с добротой, чувством локтя, гостеприимством, стремлением к справедливости. Главное, не надо подыгрывать народу, не надо становиться перед ним на колени. Где-то я недавно прочитал... за точность не ручаюсь, но смысл таков: народ — творец добра. Но одновременно он и опора зла, по крайней мере, его питательная среда.— Ему вдруг пришла в голову какая-то мысль, он даже впервые улыбнулся. Но улыбка вышла вымученная, бутафорская.— Слушайте, что я предлагаю,— прищурился он.— Давайте меняться!

— В каком смысле? — не понял я. От этого химика можно было ожидать любой неожиданности.

— Давайте меняться. Я вам свою физиономию «с раскосыми и жадными очами». Так, кажется, у Блока?.. А вы мне свой длинный нос с горбинкой!

— Мой нос меня вполне устраивает,— отшутился я, еще до конца не понимая, к чему он клонит.

— А национальность? — смотрел он на меня в упор, не мигая.

— Я как-то об этом не задумывался...

— Вот видите: не задумывались.— Он развел руками и засмеялся.— Вы жили в таком счастливом окружении, что даже национальность вас не интересовала. А я скажу — почему. Потому что вы русский, москвич. Оттого и не развит в вас комплекс периферийной ущербности.

— «Гордость за свое происхождение в любом народе правомерна уже одним происхождением»,— зацепился я за фразу писателя Распутина, который много писал об Алтае и алтайцах.

— Знаю, читал! — отрубил химик и снова встал в агрессивную позу.— Гордость?!— взорвался он.— Да это чистой воды риторика! Взгляните на реальную жизнь... Если станут выбирать, кого взять на должность, алтайца или русского,— возьмут русского.

В этом можете не сомневаться. А алтайца оставят «на потом» — для процента. Чтобы соблюсти лучезарно-безмятежную «дружбу народов»... Такая «гордость» меня не устраивает. Между прочим,— продолжал он,— где бы я ни жил, меня по-всякому называли. На Тюменском Севере — чучмек. В Москве, где я полгода на заводе работал,— азиат, моська, татарин. В Новосибирске — косопузый. Однажды на вокзале, в давке, кто-то крикнул: «Куда ты лезешь, чурка?!» Я обиделся и растерялся, не знал, что ответить. А потом пришло в голову: «Ты сам... дрова!» Я плохо тогда по-русски говорил... Так знаете, какой хохот стоял! Вот вам и национальная гордость!

— У вас обостренное чувство собственного достоинства,— сказал я как можно миролюбивее.— Это свойство личного характера, психологии, не более...

Он хотел что-то ответить мне. Но пастух вовремя перехватил инициативу.

— Будем кумыс пить,— по-хозяйски распорядился Виктор, развязывая аркыт и доставая маленькие деревянные кружки с металлическим ободком и обернутый в тряпку кислый молочный сыр — курут.

Я пил холодную, чуть мутноватую влагу с горьковатым, вяжущим привкусом, слушал рассказы о том, какие хитрые и ловкие бестии, эти горные козы (они обступили наше пиршество, выпрашивая подачку), а в голове неотступно билась мысль о том, как тяжелы и труднопоправимы наши ошибки прошлых лет. Один химик из рода майманов чего стоил: сколько в нем горечи, обид — и одновременно сквозь путаницу рассуждений проступает такая пылкая человечность!

Горы привлекательны всегда, но здесь, на Чуйском тракте, в ста километрах от областного центра, они просто поражают разнообразием. То фантастические развалы скал и отрогов, складывающиеся в некое подобие вершин, то разноцветные плащи лесов, кудрявая накидка кустарников в окружении сладких медоносов, низкорослой вероники и альпийского мака, то близкие миражи лысых гор, будто обведенные синькой,— и тут же рядом лоскутки огородов, фруктовые сады и пасеки, кавалькады лошадей на туристских маршрутах.

Мы проехали седловину между двумя горбами, спустились вниз, и нам под колеса с бешеным ревом выплеснулась Катунь. По-алтайски «катын» — хозяйка, хлопотунья, кормилица-поилица. Так сказал мне Володя Торбоков, корреспондент областного радио, который вез меня в свое родное село Ширгайта.

С рекой связана вся жизнь края. К ней спускаются отары овец и табуны лошадей, вокруг нее, тесня друг друга, группируются леса и селения, перед ней расступаются скалы, она ведет счет своим ручьям и речушкам, выводя к водоразделу разветвленную сеть пастушьих и охотничьих троп и гудящих асфальтовых дорог. Завораживая молочной просинью струй, Катунь бьется в свои пороги и перекаты, ходит кругами, вскипает волнами, воронками, мельтешит мгновенными вспышками, высверками; вот, казалось бы, она успокоилась, разгладилась, найдя широкое, распластанное русло, но впереди встают новые скалы, и молочные воды снова кидаются очертя голову, набрасываясь на валуны и отвесные береговые стенки, с грохотом таща по дну обкатанные голыши.

И на этой-то реке, поилице-кормилице, задумали строить каскад ГЭС. Яростная борьба разгорелась вокруг проекта; единственное, что удалось общественности — это добиться решения строить не каскад ГЭС, а лишь одну станцию с контррегулятором. Позицию противников строительства обобщенно выразил писатель Валентин Распутин: «Там, где ставятся плотины и взбухают водохранилища, река перестает быть рекой и превращается в обезображенную и вымученную тягловую силу... Грех великий превращать Горный Алтай в обычный промышленный район, его служба и дружба в другом — сохранить свою чистоту и красоту, которые уже завтра будут стоить денег, а послезавтра— самой жизни»... Но дело не только в «чистоте и красоте» — под угрозой находится будущее алтайцев. Плотины, водохранилища и предприятия неизбежно потеснят отсюда истинных хозяев горной страны, животноводов и пахарей, охотников, пастухов и пасечников. Сократятся пастбища и посевы, а вместе с ними — табуны и овечьи отары. На грани исчезновения окажется охота и ореховый промысел, которыми издавна занимались кумандинцы, челканцы и тубалары. И кто знает, не отразятся ли эти перемены на укладе жизни, здоровье, наконец, на характере самих алтайцев? Не говоря уже о судьбе культурных и исторических памятников... Сейчас это все эмоции. Но есть факты: в Ямало-Ненецком автономном округе, например, буровики и строители уничтожили шесть миллионов гектаров оленьих пастбищ, и очень многие из коренных жителей остались без работы...