Журнал «Вокруг Света» №04 за 1962 год

«Собственно, история моего переселения в Сибирь довольно обычна, — рассказывает Маслов. — Сначала — комсомольский эшелон добровольцев, таких же, как и я, ребят, лет двадцати — двадцати трех. В газетах был опубликован призыв на стройки Сибири — конечно, он глубоко затронул каждого. Все мы чувствовали, знаете, что размеренная жизнь большого города не то, не для нас. Хотелось испытать свои силы, попробовать, почем фунт лиха, ощутить, что же это такое — борьба... Что и говорить, представление о Сибири у нас было довольно смутное. Видно, потому, что очень сильна была в наших представлениях старая, литературная Сибирь. В свое время ее так ярко расписали! «Соколинец» один чего стоит... «Ат-Даван», «Угрюм-река»!

За плечами у меня был институт, десятилетка, все шло как-то гладко, на редкость спокойно — да только ли у меня? Война осталась детским впечатлением, тяжелым, но далеким воспоминанием, родители наши опекали нас, многие из них думали, что счастливая — это и есть спокойная жизнь. Ну, а мы думали по-своему.

В вагоне эшелона мы сдружились, а приехав в Сибирь, разлетелись кто куда. Я попал на гидростроительство. Посмотрели мою анкету, биографию — предлагают идти в производственно-технический. Я говорю — хочу на площадку, хочу сам, своими руками строить. Что ж, говорят, познакомьтесь со стройкой, скажите, чем хотели бы заняться. Познакомился — и чувствую, не справлюсь. Мало практического опыта, не умею обращаться с людьми. Может, действительно в ПТО податься, там как-то привычнее — проекты, расчеты, увязки. Нет, начинать надо не с этого. И пошел бетонщиком в бригаду. Если, думаю, этот экзамен выдержу, то стану настоящим инженером. А иначе сам себя не буду уважать — и точка.

Инженеров тогда не хватало, меня не сразу согласились отпустить. Настоял. Тяжеленько приходилось. Особенно зимой. Раствор мерзнет быстро. Холодно. Физическая нагрузка большая... Постепенно освоился. Стал приглядываться к стройке. Научился смотреть на нее глазами и рабочего и инженера. А это важно. И вот пришел день, когда понял, что имею право назвать себя инженером. Мы вели бетонные работы наверху, на здании будущей станции. Работы большие, измерялись тысячами кубиков. А носить раствор приходилось вручную. Примешь бадью — и на носилки. Потому что кран не мог туда дотянуться стрелой. Подсчитано было, что наша работа займет месяца три-четыре. И тут мелькнула у меня догадка. Что, если самосвал поднять наверх и его использовать для перевозки раствора? Проложить для него дорогу — вроде как рельсы — и гонять по площадке. Тридцать метров туда, тридцать обратно. Выбросил кран бадью в кузов, а самосвал доставил ее к месту заполнения, выгрузил. Я сделал необходимый расчет, получилось, что производительность труда у нас вырастет в шесть-семь раз и мы справимся с заданием гораздо быстрее. Пошел с этим расчетом в управление. Выслушали, одобрили. Выписали премию. Ну как, спрашивают, не пора ли тебе, Маслов, подыскать работу по специальности? Так я стал прорабом. А бригада бетонщиков, в которой работал, вошла в мой участок. Что ж — дело пошло неплохо, потому что все уже было знакомо.

И, понимаете, привязался я к этой своей работе и к Сибири. Видно, потому, что именно здесь почувствовал себя нужным человеком, который не только требует, но и может что-то дать другим. Здесь какой-то особый простор ощущается: твори, пробуй, тебе доверяют, рассчитывают на твою самостоятельность, умение мыслить. Ведь здесь многое делается впервые, без прецедентов. И эта электростанция — особая, второй такой во всем мире не найдешь. Нет, никогда не жалел о своем решении поехать сюда. Ведь, может быть, останься я там, где вырос, где жизнь шла «в русле», я бы так и не узнал никогда, на что способен, не нашел призвания».

Мы едем по Якутскому тракту — поземка змейками перебегает шоссе, в кабине тепло — из отверстия в днище, где видна докрасна раскаленная труба коллектора, веет банным жаром, щетка дворника без устали смахивает легкий снежок с ветрового стекла. У шофера — скуластого молодого парня — расстегнут воротник гимнастерки, он наслаждается теплом, которое особенно ощутимо и приятно здесь, в этой маленькой жестяной кабине, посреди вьюги. Иногда шофер, прищуренными глазами следящий за дорогой, как-то особенно цепко хватает руль, выгибается вперед, и машину начинает трясти, как в ознобе, — это встретился «ребристый шифер», участок асфальта, покоробленного морозом и влагой.

Я уже знаю, что шофера зовут Леней, что он служил в армии и ему двадцать три года. Путь нам предстоит неблизкий, поэтому и разговор завязывается неторопливый, обстоятельный.

«Шоферу здесь раздолье, — продолжает рассказ Леня. — Шофер здесь первый человек. Без машины в Сибири, как говорится, ни туда и ни сюда. Но тяжеловато. Ничего, приобвык. Не сразу, конечно. Я человек разговорный, легкий на слово. Попал на автобазу, а там собралась бывалая публика... Народ, прямо скажем, на первый взгляд мрачноватый. Я к ним с расспросами, как тут насчет калыма и прочего — они помалкивают. Значит, чужачком пришелся, белой ниточкой на черном сукне. Потом сообразил — а чего им меня в душу сразу пущать? Они; может, то пережили, чего я и в кино не успел перевидать. Смекаю, приглядываются ко мне. Сибиряк, он такой: ты сначала докажи, что не летун, не налетчик по длинным рублям.

Ну, ладно. Дают как-то мне задание — отвезти кое-какие продукты на Байкал. И среди прочего — мандарины ребятишкам. Я думал, мигом слетаю, а вышло не так. По тракту проехал нормально, потом свернул на зимник, да задержался по дороге, попал на наледь, а под ней — горячие ключи. Провалился. Пока выпутался, стемнело. На лед выехал в сумерках. Дорогу, правда, знал, ехал смело. Ветер поднялся сильный, прямо чувствуешь — будто кто толкает машину в сторону. Вот тут-то мой мотор чих-чих — и заглох. Стою посреди моря, как перст, только ветер песенки играет. Покопался в моторе минут пять — и обратно в кабину. Такой ветер, что лицо немеет, а пальцы сводит. Понял: с подачей непорядок. Искра есть и все такое, а бензин в карбюратор не идет. Значит, надо бензонасос разбирать. А как его на таком холоде разберешь? Знаешь, если пальцы бензином смочить, враз отморозишь. Что же, сливать воду и ждать, пока днем кто возьмет на буксир? Пуще всего мандаринов жалко. Померзнут, привезу я детишкам одну гниль.

Решил все-таки: попробую повозиться с насосом. Вдруг выйдет. Плохо без костра. Где его разожжешь на льду? Обогреться негде. Включил переноску, стал разбирать насос. Мотор быстро остыл. Минутку поработаешь, потом пальцы за пазуху суешь. Снял насос, перешел в кабинку — легче стало. Только правая рука перестала слушаться. Зашлись пальцы. Тёр-тёр — не помогает. Кое-как починил насос, сменил прокладку, поставил на место. Тут и левая рука отказала. Но мотор заработал. Разогнал я как мог, лечу птицей — эх, только бы не встретить трещину какую на льду. Грудью руль прижал — так правлю, а ладони за пазухой держу. Подъехал к сельпо, тут меня встретили — и сразу в больницу. Укол сделали, уложили на койку. Руки стали отходить, только кожа с них полезла. На второй день врачи не отпускают. Вдруг слышу — больные кричат: «Ленька, к тебе пришли!» «Кого, — думаю, — принесло? Родные далеко, кому я нужен?» Вижу — вваливаются двое с моей автобазы. Ребята под потолок, а тут робеют, мнутся, как телята. Вываливают мне на одеяло целый ворох еды — питайся, говорят, не серчай, что на выручку не пришли — не думали, что так может произойти. Но ты в нас не сомневайся.

Тут я и понял, что вроде стал для них своим, сибирским. Народ здесь дружный, не дадут погибнуть, как стружке. Если надо, в полынью за тобой нырнут, вытащат. Но без этих, без нежных слов, без целовков всяких. Тут не принято, понимаешь, хлопать по плечу. Я когда вернулся на базу, признаться, думал: может, кто скажет, герой Ленька, совершил поступок. Может, думал, газета заинтересуется. Лестно все-таки.

Молодой был, зеленый, что говорить. Но никто ничего мне этакого и не подумал сказать. Только по-другому стал себя чувствовать среди товарищей. Легко мне стало, так, понимаешь, свойственно как-то...»

Хорошо помню, с чего начался этот разговор в салоне «ТУ-104». Нас было четверо за столиком, и так как, к счастью, ни один из нас не был любителем преферанса и не высказывал желания «забить козла», то разговор завязался легко, как единственная возможность разнообразить дорожные часы.

Сначала речь зашла о расшифровке рукописей племени майя — вся Сибирь гордилась, что именно ее молодая наука осилила эту нелегкую задачу. Тут один из пассажиров со смехом вспомнил, что видел в Иркутском краеведческом музее любопытный экспонат — изображение древнетюркских надписей, высеченных на скале у реки Лены, которые, как было это выяснено учеными, означали в буквальном переводе: «я не насладился», «я благословляю», «я умираю».

— Что ж тут смешного, — сказал другой пассажир, историк по специальности, — я лично вижу в этих надписях следы какой-то глубокой драмы человека, по интеллекту, может быть, опередившего свое время. Человек, прожив жизнь, только перед ее финалом понял, что прожита она была не полно и умирает он с болью, не ощутив ее полноты, не ощутив радости. И вот вы представляете себе этого чрезвычайно дикого по виду философа, чем-то похожего на «родэновского мыслителя, который, собрав последние силы, идет на скалу и высекает эти почти библейские слова?