Журнал «Вокруг Света» №05 за 1980 год

— По прогнозу-то, — сказал, входя, Минервин, — облачность и дождь на завтра дают. Как думаешь, будем запускаться?

— Завтра и посмотрим, — решил аэронавт.

В. Орлов, наш спец. корр.

Фото автора

Слава Пльезенских мастеров

Товарищ Блага

С Властимилом Благой я познакомился в конце пятидесятых годов. Он приехал с профсоюзной делегацией, и я помогал ему ориентироваться в Москве и должен был переводить при разговорах. Однако с первой же встречи выяснилось, что моя помощь в переводе ему не очень нужна: он говорил по-русски превосходно, лишь с легким акцентом, и по некоторым оборотам видно было, что учил язык не по учебнику. Иногда в его речи проскальзывали старомодные обороты и слова «уезд», «губерния». Как-то, решившись, я поправил его.

— Знаю, — усмехнулся Блага, — но мне так попривычнее.

Совсем осмелев, я спросил:

— А вы что — жили в России?

— Жил. Лучшую часть жизни прожил. Хотя начал с плена.

...В 1914 году меня призвали в армию. До этого я работал на заводах «Шкода» в Пльзени. Год спустя сдался под Перемышлем в русский плен. Как квалифицированного механика меня определили в железнодорожное депо. Там подружился с некоторыми рабочими, даже захаживал к ним домой. От одного из них, Варлашкина Семена Федоровича, получил как-то брошюру, где черным по белому объяснялось, кому и зачем война нужна, а кому нет. У нас на «Шкодовке» еще до войны была сильная организация левых социал-демократов, я к ним был близок, а потому все написанное в брошюрке было мне понятно. Варлашкин оказался большевиком, и мы очень подружились. Ходил я с ним и на собрания, чем мог даже помогал. К февралю 1917 года я уже полностью стоял на стороне большевиков, хотя в партии тогда еще не состоял.

Когда стали создавать чехословацкие легионы, пленные нашего лагеря были мобилизованы. Первое время я там служил, агитировал солдат. Потом, когда на меня донес один фельдфебель, некто Фишер, оставаться стало опасно, и ночью с несколькими товарищами я ушел из легиона. Всю гражданскую войну был в Красной Армии — начальником дивизионных мастерских.

В России я пробыл до 1923 года. Потом решил возвращаться на родину. Что за республика получилась у нас дома— четкого представления мы не имели. Как меня, члена партии большевиков, встретят? Посоветовался я с товарищами, и мы решили, что стоит, пожалуй, «забыть» кое-что из прошлого. Новая биография получилась такая: попал в плен, сразу был взят на работу в депо, потом открыл свою мастерскую и вот теперь еду домой. Никакой политики. Был у меня даже документ, что «фининспектором г. Арзамаса получен от мелкого предпринимателя гр. Благи Властимила Иосифовича налог за третий квартал 1922 года...». Но во внутренний карман я спрятал портрет Ленина.

Так вот, «мелким предпринимателем» пересек я советскую границу, прибыл в город Таллин, там — на пароход до Гамбурга. А оттуда до Пльзени рукой подать. На родной «Шкодовке» требовались люди, а начальнику отдела кадров я так и сказал: «Что вы, пан старший инженер, хватит с меня революций».

В республике были порядок и тишина. И лишь иногда это благополучие омрачалось газетными сообщениями о нищете в Подкарпатье, о безработице в Словакии, о забастовке в Кршивоклатах, где жандармы стреляли в демонстрантов. Кстати, почтенную должность жандармов по всей республике занимали бывшие легионеры. Их мне следовало избегать, ибо кое-кто из них помнил меня еще по плену.

На «Шкодовке» уже было ядро коммунистов. Отличные люди: Ян Краутвурм, Йозеф Грдличка, Вацлав Прокупек. Большинство из них в конце 20-х годов со «Шкоды» уволили, но дело было сделано, партийная ячейка действовала. Собирались мы, понятно, не на работе: то в ресторане «У Трнку», то в общественном доме «Сворност» (там повесили привезенный мною портрет Ленина), то «У Динстбиру» в Болевце. Мы печатали свою газету «Правда» и раздавали ее на заводе. Была у нас и молодежная организация, и лагерь для детей. Кроме того, мы не замыкались в рамках только своей «Шкоды», а проявляли солидарность с выступлениями трудящихся по всей Чехословакии.

Так, весной 1932 года хозяева двух угольных шахт вблизи города Моста уволили чуть ли не треть рабочих. Шахты с их устарелым оборудованием и бедным углем были не очень выгодны, конкуренции с заграницей не выдерживали. Тогда хозяева решили избавиться от рабочих. Положение было отчаянным. На шахтах вспыхнула забастовка. Хозяева попытались было закрыть оба предприятия, но забастовка перекинулась на весь угольный бассейн. Вмешалось правительство. Оно распорядилось восстановить на работе уволенных, чтобы таким образом прекратить волнения: теперь для них уже не будет повода. Однако требования рабочих к тому времени тоже изменились. В забастовочном комитете коммунисты имели решающее слово и потребовали установить государственный контроль над шахтовладельцами. На такое ущемление свободы предпринимательства правительство пойти не решилось. Еще больше напугались профсоюзные вожди. Я помню, как выступал один из них, невысокий бледный блондин. При словах «политический оттенок» он даже на цыпочки поднялся и прошептал с присвистом: «политиче-с-ский оттенок...»

А это был уже не оттенок, а суть дела, и в том была наша заслуга, заслуга коммунистов.

В Мосте даже лавочники поддержали забастовку и позакрывали свои лавки. Такая крупная и сильная организация, как наша шкодовская, не могла остаться в стороне. Мы собрали для шахтеров средства. Десять дней своего отпуска я провел между Пльзенью и Мостом: перевозил газеты, деньги, вещи и книги для детей бастующих. В Мосте в это время организовали народный лагерь — палаточный городок для семей шахтеров.

И к этому лагерю стянули жандармов и полицию. Не знаю, чем уж я привлек к себе их внимание, но только вечером в гостиницу пришли двое. Показали значок и попросили пройти с ними в канцелярию. Вахмистр поднял голову от бумаг, и глаза у него выкатились. Он узнал меня, а я его — носатого фельдфебеля Станислава Фишера из нашего лагеря в России. Он-то и донес в свое время, что я занимаюсь большевистской агитацией. Станда только и вымолвил:

— Так ты жив еще! Я ему на это:

— Ты тоже, Стандичек, вижу, процветаешь!

Он моего ответа как бы не слышал, а заговорил со всей жандармской вежливостью: осведомился о моем имени (а то не знал!), местожительстве и роде занятий. Я, понятно, отвечал.

Пытался я узнать, почему меня задержали, и Фишер объяснил, что в Мост хлынула масса посторонних лиц, участились кражи. «В частности, ваша личность, пан Блажек... — он заглянул в бумагу, — э-э-э... пан Блага, нам представляется подозрительной. На основании параграфа такого-то вы можете быть задержаны и содержаться до выяснения личности в предварительном заключении. Но, конечно, не свыше трех суток».

Именно трое суток меня и держали. Потом извинились и выпустили. «Поезжайте спокойно домой, пан Блажичек, — сказал Станда Фишер, — с вами все в порядке...»

Дома, на «Шкоде», я узнал, что меня уволили.

— Мы, — сказал начальник отдела кадров, — не можем позволить себе терпеть убытки из-за чьей-то политической деятельности.

Под занавес он не удержался:

— Снова революцией занялись?

А мне уже терять-то было нечего.

— Что вы, — говорю, — пан старший инженер, это разве революция? Революцию еще подготовить надо.

Больше мне уже на «Шкодовке» работать не довелось. Но я всегда поддерживал связь с товарищами. И после войны часто там бывал. Был и на том митинге, когда «Шкода» получила новое имя...

Начала«Шкоды»

В 1856 году в графском имении Седльце под Пльзенью открылось крупное для того времени предприятие — почти тридцать рабочих. В нем предполагалось производить инструменты и несложные станки. Владельцем был граф Валленштейн.