Журнал «Вокруг Света» №06 за 1970 год

Эмс медленно озябшими руками закрыл тетрадь. Костер догорал. Теперь по рваной копоти на камнях стало видно, какой он был. В середине темного пятна дотлевали скрещенные головешки, черный след костра был не круглый, как в безветрие, он тянулся к берегу. Туда еще недавно ветер относил пламя.

Дора стояла у самого берега. Льдины, редкие и некрупные, мягко шли чуть дальше, ничем не угрожая ей. Ночь напролет льды проплывали, слегка покручиваясь и вздрагивая. Прибрежное течение тянуло их здесь без натуги — легко и проворно. Вечный для северных морей уныло ровный шорох льдов уже не улавливался людьми: он проходил мимо их сознания, не трогая его и не будоража; он не существовал, как для привыкшего к вечному шуму леса не существует стон бора. Но здешнее побережье не смогло выкормить и поднять над собой ни одного дерева. Тишину ровного ледяного шороха разрывали лишь короткие пронзительные скрипы, только это было сигналом какого-то неблагополучия в ровном кружении льдов. После такого скрежета люди еще долго слышали шуршанье льдин, как бы ни привыкли к нему. Эмс знал, что этот скрежет пугал и тех, кто приходил в Ледовитый океан первым, он будет настораживать и тех, кто придет в него через много лет.

Сегодня ночью таких вскриков было мало. Казалось, льды и без того вполне сознавали свою силу: очень уж просто она могла стать и угрожающей, и даже жестокой.

На доре еще раскладывали поудобней вещи, как всегда потревоженные ночевкой, и Эмс, привычно расположившись на корме у руля, думал о льдах.

Самое страшное заключалось в полной бессмысленности неиссякаемой ледяной силы и такой же полной ее слепоте. С одинаковым тщанием, ловкостью и бездушием льды, собравшись вместе по воле ветров и течений, могли раздавить и друг друга, и огромное морское судно, и обмякшую уже тушу уплывшей от охотника-чукчи подстреленной нерпы. Что могла противопоставить этой силе дора? Тысячу пятьсот оборотов своего мотора? Хрупкие борта? Изворотливость человеческого ума, напряженного до предела ежедневной опасностью?.. И хватит ли этого? Или все-таки будет мало? Войдя в одну из трещин, дора могла однажды хрустнуть слабо и жалобно. Тогда все шестеро (если им еще удастся выброситься на лед!) будут уходить к берегу по тем же сделавшим свое дело льдам. Пусть это будут плотные льды! Они дойдут по ним к берегу. Но у берега откроется полынья... Сколько может продержаться человек в воде Восточно-Сибирского? Пять? Семь? Или только три минуты? Даже достигнутый берег еще не конец бедствий. Где они выйдут на берег и сколько десятков километров им придется идти до ближайшей избушки охотника?

Вот почему даже во сне Эмса преследовал жалостный хруст сдавленных бортов доры. И чем ясней каждый из них желал и умел увидеть себя в самых смертельных условиях, не пугаясь их и не отчаиваясь, тем больше он становился готовым ко всему, и к худшему тоже.

Но нельзя было говорить об этом вслух. Эмс знал: если в какой-то из вечеров кто-то из них выложит перед другими свой страх, то с этим еще можно бороться. Но если его разделят с угрюмостью и молчанием, то это будет конец, дальше им не пройти ни мили... Придет то, о чем он писал, хотя вроде бы это относилось только ко льдам у Шелагского: «Это значит не выполнить ничего»!

Эмс с удовольствием смотрел, как Валера Ковалев ловко сматывал конец, державший дору, слушал, как легко мотор меняет обороты, и с радостью убеждался, что еще никто не устал после семи дней плавания и все оживлены самым радостным из оживлений — оживлением от предстоящей работы.

До сих пор никто еще ни разу не усмехнулся, когда Эмс вытягивал свою тетрадь и, раскрыв ее на колене, что-то быстро писал: «Тоже, мол, Нансен!» Все знали, зачем существует этот дневник, и делали вид, что не интересуются им... От них может остаться только эта тетрадь. И лишь она сможет тогда рассказать о сделанном ими и о том, что они не успели или, может быть, не смогли.

Дора полным ходом шла ко льдам.

— Держи ровно восемьсот! — крикнул Эмс Тимерманису.

Тот понимающе кивнул. Дора снизила скорость. Мотор делал ровно восемьсот оборотов.

— На лебедке... приготовьтесь, Ян.

Висвалд хотел еще сказать что-то Валерию и Лене, но те уже склонились над ковшом, готовясь опустить его в воду. Эмс видел, как они без сноровки держали его, — очень уж ласково, почти трогательно. Это была осторожность неумения. Эмс различал ее за версту.

«Галс 31 — первый галс. Проба 450 — первая проба — песок. Пробы 451 и 452 — алеврит. Проба 453 — грубый песок и галька. Появление на глубине более грубого материала, по-видимому, связано с процессами размыва дна и массовым перемещением наносов под действием волн...»

Эмс писал размашисто, не жалея листа. Стоило ли жалеть бумагу, если к этой записи они шли целую неделю?! Больше на этой странице дневника ничего нет. Начинался их восьмой день жизни в лодке.

«Принимаю решение...»

Они вышли 6 августа из Певека. Перед этим две недели ушло на то, чтобы взятую в рыболовецком совхозе дору привести в мореходный вид: заделать щели, поставить мотор, сделать хоть подобие рубки. Как ни мала вышла рубка, в ней могли поместиться два человека — это свободно, значит, при нужде может залезть и больше. А это кое-что значило. Дощатая надстройка сразу превратила дору в дом, пусть плывущий, но дом, с ней на лодку пришел уют и было где даже в непогоду вскипятить чай.

Еще надо было поставить мачту, и они поставили ее. Потом протянули по бортам леера. Теперь даже в шторм можно было передвигаться в доре, не опасаясь быть выброшенным за борт. Строгий и очень морской вид суденышка с отчаянно храброй для Ледовитого океана оснасткой портило, пожалуй, только одно — кронштейн для лебедки. Но это сооружение было главным для них — без лебедки не выбрать ковш с грунтом, — и для них оно не только не ухудшало вид доры, но еще и радовало своей железной прочностью и целесообразностью.

Предстояло пройти галсами путь между двумя мысами — от Шелагского до Шмидта — и на всем пути взять пробы морского грунта. И без того немалый путь, почти в триста километров, из-за галсов увеличивался в несколько раз. Но в этом и был весь смысл: пробы нужно было брать не только вблизи берега, но и на удалении от него до двадцатиметровой глубины. На карте их путь выглядел бы громадным числом разновеликих зигзагов. Они были бы четкими и изящными — эти зигзаги-галсы, но только не в Восточно-Сибирском море, только не среди льдов. Но все это было еще впереди.

Пока Эмс то и дело пропадал в певекском штабе морских операций. У него была одна мысль — и все разделяли ее, простое, но очень психологическое соображение: если идти с работой на восток, то неизвестно, позволят ли льды пройти весь намеченный путь — до Шмидта; к тому же это будет для них дорога от дома — домом сейчас был Певек, а уходить от дома, да еще все время пробиваясь сквозь льды, куда труднее, чем если бы они могли очутиться сейчас прямо у Шмидта, и уже от него, возвращаясь домой, к Певеку, идти и работать. Но для этого надо было попасть к Шмидту, и попасть быстро — время шло, ледовая обстановка могла измениться к худшему.

Все дни была надежда на ледокол; В штабе морских операций обещали, что он должен вот-вот прийти. Ледокол поведет караван на восток и подбросит их к Шмидту. Но дни шли, дора была готова, а ледокола все не было. Выписки из лоции, сделанные Эмсом в дневник, оставаясь все теми же, сухими и четкими, становились все более предостерегающими.

«Лед, — говорилось в лоции, — является главным препятствием при плавании. Обычно встречается в течение всей навигации. Обычно не превышает семи баллов...»

— И надо спешить!

«Вдоль побережья июль — октябрь пасмурные, с туманами или моросящими осадками. 22 дня в месяц пасмурных, 13—16 (в отдельные годы 27—28) с туманами...»

— А мы еще здесь, в Певеке!

«Ледовые условия часто бывают тяжелыми. Следует особо опасаться нажима льдов от N и закрытия полыньи при N ветрах, так как некоторое укрытие от льдов можно найти только у о. Шалаурова и м. Кибера...»

— А туда еще надо дойти!

Пятого пошел дождь. Его раскачивал над губой шестибалльный ветер, забрасывая струи даже под камни. Эмс вернулся из штаба мокрый и злой. Видно было, что дело плохо. Висвалд втиснулся в рубку: