Журнал «Вокруг Света» №06 за 1970 год
Шрифт:
Но кота пока нет. Прут ищет глубже, дальше, беспокойней. Визжат собаки. Хочется отогнать их, крикнуть. Нельзя — собаки обидятся и могут не пойти завтра на охоту. Нельзя кричать, замахиваться, надо успокоить собак... Но где кот?
Уже вскрыто дупло, вскрыто широко, уже знаешь, что нет куницы, но варежка еще остается на стволе, еще закрывает отверстие. Варежка — как последнее, что еще держит тебя с верой не в пустой день.
Наверное, вчера звезда охотника все-таки не взошла... Подвели собаки, подвел хитрый кот. Кот запал в дупло, осидел его, оставил после себя густой запах, но ушел, издали узнав собак. Собаки схватили запах только что оставленного
Баня, чай, беседа
Каждая трудовая неделя оканчивается в лесу хорошей, жаркой баней, долгим рассудительным чаепитием и неторопливой беседой.
Беседа (не беседа, а именно беседа) — разговор по душам, необыденный, особый разговор.
Беседа может состояться в любой день, когда выпадет свободный вечер; она может проходить и без чая, но после бани и ритуального чаепития беседа течет искуснее и душевнее.
Каждая настоящая баня начинается с воды. Лучшая вода называется легкой.
Легкая и тяжелая вода, вода сладкая и гнилая, вода бодрая и пустая — все это было ясно, когда речь шла о кружке чая или берестяном черпачке, наполненном в ручье. Но когда женщины шли за водой для мытья не в озеро, на берегу которого стояла баня, а за две-три сотни метров к речушке, я не очень понимал, зачем это. Воду можно разделить на жесткую и мягкую, вспомнив основы неорганической химии. Жесткую и мягкую воду знали и здесь, называя одну мылкой, другую немылкой. Но хорошей бане требовалась легкая вода... Вода действительно могла быть легкой. Что определяло это замечательное качество воды? То ли ее природа, то ли опавшая в ручей сосновая хвоя, то ли еще какие обстоятельства.
Но такая вода приносила в баню неповторимый аромат леса, делала ее духовитой и вольной.
Горячий, распаренный, отдохнувший, ты возвращался из бани, садился на лавку и наливал на блюдечко первые полстакана чая. Чай добавлял в тело огня, крепкого заварного огня, плавил по рту сахар и вместе с сахаром приносил тебе сладкую теплоту — истому.
Потом еще стакан, еще, потом немного передохнуть, помолчать, подумать, и новые стаканы, новый пот на лбу и новое ощущение мира, тишины, уюта избы...
За первым самоваром мог появиться второй и третий, если к тебе на вечерний огонек заглянет кто-нибудь из соседей...
Гость снимет шапку, остановится у порога, поздоровается, оглядится, с чувством независимости позволит предложить себе стакан чая и будет ждать, что ты скажешь ему, с чего начнешь сегодняшнюю беседу, что волнует тебя, на что ищешь ответ и собираешься ли поделиться с ним по-соседски уже прошедшими событиями.
Все лесные тайны, секреты мне удалось узнать лишь за стаканом или за кружкой чая.
Сближение, откровение здесь приходят не сразу. Может, поэтому и принято в лесных поселениях долго и основательно угощать гостя чаем, подливать в стакан новую заварку, новый кипяток, подливать, не дожидаясь его просьб, подливать до тех пор, пока ты не догадаешься перевернуть на блюдце свой стакан...
Полчаса, час, новый самовар, и старик, казавшийся хмурым, замшелым, вдруг превращается в разудалого сказочника...
«...А вот когда еще Корнилушка жив был, так тот мужик ух какой резкой, медведя за уши поймал... лежит на нем, ревет, подошли, и не видать в снегу, кто ревет — медведь или
Корнилушка...»И вяжется простая лесная история, история, родившаяся совсем неподалеку, может быть, сразу за стеной вот этого дома, где сейчас шумит на столе самовар, где постукивает о стекло стакана легонькая ложечка, похрустывает по щипцам крепкий сахар, приятно, по-домашнему дымится на блюдечке горячий густой чай, где хозяин только что степенно обсуждал с соседом ремонт подвесного мотора и виды на урожай грибов рыжиков...
Анатолий Онегов
Лесли Годфрей. Гранит науки
Младший офицер военно-воздушных сил Бритти обвел безразличным взглядом лица восьми новобранцев и вздохнул. Он нисколько не обольщался: им гораздо больше подходило бы заниматься строевым учением, чем сидеть в натопленном классе.
— Вы собрались сюда, — сказал он, и его могучий голос загремел, будто он все еще был на плацу, — чтобы учиться. Командование королевских военно-воздушных сил в постоянной заботе о вас сочло целесообразным дать вам возможность восполнить все то время, которое вы без толку разбазарили в школе. Хотите вы того или нет, вас научат читать и писать. — Он обернулся к кафедре, находившейся перед классом, и скомандовал: — Давайте, сержант!
Не успела дверь за унтер-офицером захлопнуться, как атмосфера в классе стала непринужденной. Послышался скрип передвигаемых стульев, солдаты начали кашлять и громко зевать. Потом они уставились на сержанта Хоппера, прикидывая в уме, чего от него можно ожидать. То, что они увидели, позволило им заключить, что перспективы на будущее блестящи: сержант Хоппер был совершенно очевидно «интеллигентом». Он был маленький, худенький, в толстых роговых очках. Кожа у него была нежная и белая, а румянцу могла бы позавидовать любая школьница.
Джексон, узколицый парень с остреньким носиком и глубоко сидящими глазами, сунул в рот полсигаретки, закурил и выпустил облако серо-голубого дыма.
— Курить-то можно? — спросил он развязно из-за своей дымовой завесы.
Сержант Хоппер нервно моргнул.
— Да, да, конечно, — через силу вымолвил он.
Снова заскрипели стулья. Кто-то начал почесываться. Зачиркали спички, защелкали непослушные зажигалки, и струйки дыма, извиваясь, поползли к потолку.
Сержант Хоппер с некоторой тревогой рассматривал через серую пелену своих не слишком радивых учеников. Он прекрасно сознавал, что три нашивки большого авторитета ему не придают. Кому-то надо было обучать неграмотных, и, так как он успел сдать кандидатский экзамен по английской литературе, прежде чем его призвали на военную службу, командир эскадрильи всучил эту незавидную должность ему.
— Ребята, с которыми вам придется иметь дело, — не слишком вразумительно объяснил командир эскадрильи Костейр, — не то чтобы очень глупы. Напротив, они очень сообразительны. Во всяком случае, большинство из них. Я бы даже сказал, слишком сообразительны. Только они считают, что учеба — неподходящее занятие для суровых воинов. Но, сержант, рассматривать их как безнадежных мы не можем. Пока есть жизнь — есть надежда, как я говорю.
Командир эскадрильи устало пожал плечами.
— Боюсь, что ваш предшественник сержант Грэхэм, — продолжал он, — не очень успешно справился с заданием.