Журнал «Вокруг Света» №06 за 1972 год
Шрифт:
Мою просьбу взять меня с собой в бухту Сомнительную он выслушал равнодушно. Не поинтересовался, откуда мне стало известно, что он собирается пойти туда, не спросил, что я позабыл там, в этой бухте, не стал выяснять, чем его байдара показалась мне лучше колхозного вездехода, который тоже изредка бегает туда.
Когда я пришел, он строгал рейку, вероятно, для каркаса очередной байдары. Делать их он был большой мастер. Зеленая куртка на искусственном меху и шапка валялись на мокрой гальке, его широкоскулое загорелое лицо с крепкой челюстью и узенькими глазками блестело. Видно было, что ему и в одном лыжном костюме сейчас жарко. Он утер ладонью лоб. «Возьму, ладно», — сказал он и, объяснив, что выйдет в море, как стихнет ветер и если не будет тумана, счел разговор оконченным. Подозревая, что любому охотнику не захочется тащить с собой в море такую обузу — ведь, случись что, я не умею ни спать на льду, ни есть сырое мясо,
Байдары чукчи делают из разрезанных надвое шкур моржей, натягивая мокрую кожу сыромятными ремешками изнутри на деревянный каркас. Чем больше байдара, тем больше шкур идет на ее постройку и тем больше в нее с собой можно взять. Когда-то по размерам байдары судили о зажиточности зверобоя. На байдару Тынклина ушло две моржовые шкуры, не считая заплат. Длиною она была метров в десять, но загружена так, что я с трудом пробрался на указанное мне Тынклином место. Чего в ней только не было! Весла всевозможных форм и размеров, пешни с наконечниками из напильников, связки шкур, мешки, закопченные чайники, кастрюли, примус, бачки с бензином, кажется, три лодочных мотора, ружья, веревки.
Следом за мною, кряхтя, в байдару влез Нанаун. Почетный гражданин острова, эскимос, первым поселившийся на его берегах. Приехал он сюда вместе с умилёком (Умилёк — хороший человек (чукотск.).) Ушаковым, о котором у него до сих пор остались воспоминания как о самом лучшем человеке. Нанаун втянул за собой на веревке черную лохматую собаку. Потом легко вспрыгнул на борт небольшого роста чукча с насупленным лицом — Ренты-тувги. Под команду Тынклина провожающие подняли с берега небольшую байдарку с просвечивающими, словно янтарными, бортами и положили ее на нос. Нанаун сразу же забрался на нее и, посмеиваясь, поглядел оттуда, как с капитанского мостика, на всех. Собака его теперь очутилась вроде бы как в трюме и поскуливала откуда-то из-под мешков. Третью байдарку, на которую, по моим подсчетам, ушло не больше одной шкуры, подцепили к нам на буксире. И уж после этого пробрался к рулю Тынклин, затарахтел мотор, надолго лишив нас возможности говорить нормальным голосом, и мы отчалили.
Наш путь, по крайней мере я так думал, лежал в бухту Сомнительную, как раз в тот поселочек, где жили Ульвелькот и радист Паша — мои недавние знакомые. Охотники же, люди неназойливые, не стали ни о чем меня спрашивать, рассудив по-своему справедливо, что раз я еду, значит знаю обо всех их планах.
Погода налаживалась. Ветер отстал, вода стала удивительно гладкой. В ней, как в зеркале, отражались темные пустынные берега острова Врангеля, горы, облака. Наверное, если бы посмотреть с берега, могло показаться, что наш караван плывет по облакам. Только по голубым льдинам можно было различить, где кончается вода и начинаются небеса.
Тынклин опять закуривал. Папиросы он доставал откуда-то из-под полы кухлянки, держал их в железной коробке от чая и так же тщательно запрятывал коробку обратно. На поясе его болтался нож, на шее половинка от бинокля, у ног — ружье. Чувствовалось, что ему нравится вести байдару, ощущать вибрацию будто ожившего днища, слышать скрежет проносящихся кусочков льда под ним. Лицо его мне показалось одновременно и постаревшим и посветлевшим. Оно расслабилось, как у человека наслаждающегося. Я вспомнил, как жаловался Тынклин на собрании, что с каждым годом ему становится тяжелее гонять в тундре оленей и пора молодым заступать на его месте. Тынклин был бригадиром оленеводов. Двадцать с лишним лет назад он высадился на остров с первой небольшой партией оленей, так и пропадал в тундре с тех пор. Олени расплодились, их стало уже больше пяти тысяч. Что ж, если и оставит Тынклин свое бригадирство, станет зверобоем, кто осудит его.
Часа через полтора я почувствовал, что начинаю мерзнуть. Шуба и шапка уже не спасали, пришлось изображать летящего баклана. Нанаун расхохотался, достал примус, чайник и вскипятил чай. Когда он кипятил его, нерпы, как нарочно, стали появляться по борту. Он вскидывал карабин, чайник падал, он бросал карабин, ловил чайник и в конце концов вымыл в чайнике свою не очень чистую пятерню; но, выпив кружку получившегося крепчайшего отвара, я почувствовал себя так, будто только что встал из теплой постели. Охотники же съели перед этим по куску копальхена — моржового жира. Жир был белый, как свинина, словно облитый прозрачным соусом, в котором сверкали
кристаллики льда. Каждый отрезал кусочек жира своим ножом, у меня ножа не было. «Вкусно?» — спросил я у Нанауна. «Ох, вкусно! — промычал он и протянул мне свой охотничий нож. — Но это еще не так вкусно, — продолжал объяснять он. — Вот если бы ты попробовал медвежатники — это да! Еще вкусней!» Мне оставалось лишь пожалеть. Моржей пока еще разрешают отстреливать местному населению. Чукчам и эскимосам острова Врангеля, например, разрешают добыть сорок — сорок пять моржей в год, да и то с условием: стрелять не на лежбище, а в открытом море. А на добычу медведей наложили категорический запрет. Даже медвежат для зоопарков отлавливают, не проливая, как раньше, крови, усыпляя на время медведиц сонными пулями.
Незаметно, часов через шесть, успев не один раз еще замерзнуть, в сгущающихся сумерках мы обогнули далеко вышедшую в море пустынную косу и вошли в бухту Сомнительную.
Леденящим душу холодом обдало нас. Ветер гнал навстречу волны, льдины. Промелькнуло давно покинутое моржами лежбище с темными скелетами мертвых зверей. Чукчи утверждают, что старые моржи, чувствуя свою кончину, выходят перед смертью сюда, чтобы охотники смогли взять ненужные им теперь клыки.
Лицо Тынклина показалось мне серьезным и озабоченным, и я не решился узнать у него, отчего мы, вместо того чтобы идти к поселочку, домики которого уже показались, свернули в сторону. Через некоторое время выбрались на берег у одинокой избушки, вокруг которой стояли вешала с вялящимся моржовым мясом и нерпичьими ластами, а перед домом сидело собак пятнадцать на цепи, и перед каждой из них лежало по куску моржатины. Оказалось, что Тынклин в поселок идти не собирался и не собирается.
От избушки до него было километров пятнадцать вокруг лагуны. А я, понадеявшись, что попаду туда сразу, не взял оружия, да и мешок мой не был рассчитан на такой переход. Я растерялся. Для байдары с мотором десяток километров сущие пустяки, но Тынклин вежливо, тихим голосом твердил свое: «Нет, нам туда не надо, нам надо сюда». Нанаун, улучив момент, когда Тынклин его не слышал, виноватым голосом объяснил мне, что сегодня они намереваются пересечь бухту и отвезти его, Нанауна, на его охотничий участок. Он бы и рад помочь, да не знает как. Все охотники очень Тынклина уважают.
Молча мы прошли в дом, он оказался пуст. Затопили печку, поели сала, напились чаю. Тынклин раскраснелся, распарился, снял шапку. Я был зол на него, и теперь он мне показался очень похожим на шамана. Чай он пил с блюдечка, как старуха. Я все никак не мог согреться, ноги у меня тряслись, и я не в силах был унять мерзкую дрожь. Крепко же нам досталось на этом последнем переходе, в бухте.
Вдруг Тынклин встал, нахлобучил шапку и шагнул за порог, Рентытувги и Нанаун молча шмыгнули за ним, словно мыши. Я остался сидеть, но Рентытувги просунулся в дверь и сделал знак идти за ним. «Значит, вы меня отвезете в поселок?» — удивленно переспросил я. «Да-да, — сказал Рентытувги. — Он говорит только, что теперь уж мы не успеем отвезти Нанауна, как было задумано. А погода портится». И мне стало неловко за то, что я смешал их планы. Стыдно за свою злость. Но отказаться, убедить их оставить меня я не решился. Еще через некоторое время мы подплывали к речке Сомнительной. На берегу нас встречал Ульвелькот.
Ульвелькот нравился мне. Он был всегда весел, в хорошем расположении духа. Любил поболтать, сидя на байдаре, об охоте. Было в нем что-то простецкое. Он и ходил-то удало. Размахивая руками, раскачиваясь и в то же время легко. Как птица. На речке Сомнительной у него были изба, жена, дочка, собачья упряжка, куча щенков, нарты, бензопила, ружья, капканы и прочие необходимые для хозяйства мелочи. Был он каюром охотничьего заказника. Заодно выполнял и обязанности егеря, а то и оставался за директора, когда тот, как сейчас, выезжал на материк с партией живьем отловленного зверья. И медвежат, и моржат, и белых канадских гусей, гнездящихся на острове, приходилось ему ловить.
Была у Ульвелькота и байдара. Поменьше, чем у Тынклина, — моржей пять всего лишь в нее можно было вместить. Но и такой ему вполне хватало: не старые времена, когда в море на веслах ходили и старались за один раз запастись моржами года на три вперед. Мотор у него есть. Хороший, только запасных частей не хватало. В этом году он так и не смог в море ни разу выйти. Надежды его настрелять моржей-одиночек, которые сами приплывают к берегу, не оправдались, а мясо ему было нужно. Целыми днями он ковырялся с мотором, уж и зима была на носу. Когда я приехал, дело у него, кажется, шло на лад, потому что, когда Паша, его сосед, радист, попросил у него мяса песцам на приваду, он отдал ему целую тушу. Верил, что скоро в море пойдет и себе добудет. Такой уж он был, Ульвелькот.