Журнал «Вокруг Света» №06 за 1972 год
Шрифт:
Лагеря кочевников пуштунов разбросаны по пустыне; деревни земледельцев-хазарейцев разбежались по краям пустыни и прилегающим к ней долинам... Кочевники — вольные скотоводы, крестьяне — трудяги, привязанные к клочку земли, вражда между этими двумя группами, трудно понимаемая, но от этого не менее реальная, проявляется во всем: она между людьми, между их религиями, между их обычаями. Сведение стародавних счетов — дело в пустыне не редкое, раньше же положение было еще острее: баран, забредший в поселение хазарейцев, мог стать поводом для массовой резни.
Но, невзирая на этот открытый и постоянный антагонизм, оба народа поддерживают весьма значительные материальные связи. Взаимозависимость между кочевыми и оседлыми племенами чувствуется ежедневно, идет ли речь
Взаимозависимость принимает порой формы совсем уже странные: во время конфликтов хазарейцы стреляют в кочевников из ружей, которые кочевники же им и продали, да и заряжают эти ружья патронами, которые кочевники контрабандно доставили из Пакистана.
Но всякому конфликту приходит конец, хотя бы на время. Когда умирает, к примеру, вождь племени, кочевники приглашают старейшин соседних деревень на траурный поминальный обед — грустную церемонию, на которой не услышишь песен, не увидишь танцев. Конечно, это не похоже на встречу братьев, скорее это простое выражение уважения.
Над хазарейскими деревнями, обнесенными валами из сухого навоза, стоят наблюдательные вышки — они как памятники недавним временам, когда наблюдение за противником было ежедневной необходимостью...
Середина сентября. Дни становятся короче, и холодные порывы ветра врываются в пустыню. С начала месяца в кочевьях оживление. К ежедневным заботам прибавились новые труды. Несколько кочевников было послано в горы на розыски дромадеров, которых выпустили на волю еще в начале лета (порой случается, что ловкие бестии забираются на самые крутые хребты). В эти же дни собирают и быков, бродящих по болотистым берегам озера, и тщательно пересчитывают овец.
Постепенно кочевье расстается со своей тишиной и покоем. Сам отъезд, впрочем, проходит незаметно, он растягивается на целый месяц: каждый день одна, две или три семьи снимаются с места и уходят на юг или на запад. У кочевников нет никаких правил очередности расставания с пустыней: каждая семья сама решает, когда ей тронуться в путь. Обычно первыми уходят семьи, где есть больные или новорожденные. В общем, те, кому особо страшны ледяные ночи. Да и другим, откровенно говоря, уже не терпится — их манит само движение, они уже чувствуют, как хрустит под ногами каменная крошка на перевалах, которые им предстоит преодолеть, как приятно холодит ступни свежая земля на дне глубоких долин и греет песок южных пустынь. Есть какая-то особая сладость в предвкушении будущих стоянок, которые они разобьют где-нибудь между Ялалабадом и Кабдахаром.
Некоторые же семьи — это необъяснимо — любят затягивать отъезд; ураганы следуют один за другим, шатер едва сопротивляется бесконечному ветру — его чувствуешь даже внутри, и каждое утро, просыпаясь, обнаруживаешь, что холодный песок снова успел занести тебя, и тебе приходится пробиваться на свет божий, будто выплывать из затягивающего омута. Вот тогда-то и эти последние кочевники расстаются с пустыней.
Пустыня сейчас похожа на изношенную, брошенную одежду. Вдоль и поперек пересечена она бесчисленными следами, они соединяются в одном из ее углов и образуют общую дорогу — дорогу бегства. Слышны последние пронзительные крики женщин, чего-то недосчитавшихся в трудных сборах, слышен тревожный вой сторожевых псов, нутром почувствовавших скорую нелегкую дорогу.
Колонны сбиваются быстро, и вот караван в пути — каждый при этом на своем месте: овцы и пастухи впереди — их шаг медленнее остальных, потому они выходят на несколько часов раньше; за ними дромадеры, каждый из которых несет на себе гору тряпья и металла — над пестрым огромным кулем торчит треножник для костра, большие медные котлы покачиваются в такт с верблюжьим горбом. Груз, однако, уложен превосходно, ничто не бренчит, не слышно вообще ни звука.
Мужчины идут рядом с караваном. Лишь старики, самые малые дети да
больные имеют право ехать на спинах верблюдов.Впрочем, часто и седовласые старцы ковыляют рядом с верблюдом, вооружась корявым посохом. Посох им нужен не столько для опоры на извилистых, ранящих голые ступни каменистых тропах, сколько для того, чтобы подталкивать зазевавшихся детей или обленившихся животных.
В среднем караван проходит за день километров пятнадцать. Вернее сказать, за ночь — кочевники не любят появляться в деревнях и городах при свете дня. Если случается так, что во время дневного перехода караван встречает на пути деревню хазарейцев, он проходит ее молча, люди идут, высоко подняв головы, ничего не замечая вокруг. Хазарейцы на молчание отвечают молчанием.
Вот так я остался в эти ледяные октябрьские вечера последним кочевником.
Никого. Пустыня отчаянно пустынна. На месте каждого стоявшего здесь кочевья тонкий слой пепла — холодное свидетельство того, что здесь была жизнь.
В полусне оцепенения холода и усталости возникают, вращаются и пропадают видения: за колеблющимися языками пламени моего костра играют в снежки наряженные в разноцветные тюрбаны кочевники; скачут, исчезая в пелене снега, бараны. И все снова бело: пропадающая вдали тропа, плоскогорье, перевал, вершины и сама пустыня — все стало пустотой, единообразной, подернутой дымкой или влажным туманом, бесконечной...
Середина декабря... На этот раз зима взялась за дело всерьез: повалил снег, пурга сделалась невыносимой, она погнала меня к деревенькам хазарейцев.
Хрупкие, несчастные, дрожащие под холодным, развевающим лохмотья одежды ветром, крестьяне суетятся, стремясь собрать побольше сушняка для зимнего тщедушного огня. Скоро они вползут в свои жалкие землянки. Они похожи на мышей, спрятавшихся на склоне горы и выставивших из снега нос. Четыре месяца, а иногда и больше, хазарейцы прячутся в своих норах — без воздуха и света. Лишь изредка они будут показываться на свет божий для того, чтобы поохотиться на волков: деньги, которые они получат за волчьи шкуры, будут им кстати весной.
А кочевники уже далеко, они не заперты за земляными стенами, их не похоронил под собою снег...
Андре Бутьер, французский геолог
Перевел С. Ремов
Подземные храмы «мертвой страны»
Начиналась совершенно мертвая страна. В могильной тишине поднялись мы на плато, ведя коней под уздцы. Ужасный вид открылся нашим глазам; это был камень. Ему не было конца и края. Мы ехали точно по громадному заброшенному дому и даже старались, чтобы кони не очень громко стучали «по полу». Ничего не было: ни птиц, ни кочевников, ни единой былинки. Если бы мне рассказали, что есть такая страна, я бы не поверил...»
Эти строки написаны о полуострове Мангышлак, расположенном на восточном берегу Каспийского моря. И написаны они не тысячу, не пятьсот и даже не пятьдесят лет назад. Написал их в 1933 году комиссар одного из красноармейских отрядов.
Первое впечатление наиболее сильное, но не всегда самое точное. «Страна Мангышлак» известна давно. О ней есть упоминания у Страбона и Истахри. Хозары и сельджуки, монголы и хорезмийцы поили своих коней у, редких пустынных колодцев. Весной 1715 года от колодца к колодцу шел отряд капитана гвардии Бековича-Черкасского. Капитан отправился в «Закаспию» по приказу Петра I, дабы узнать, где проходит «мертвая река Узбой и можно ли оную оживить». Бекович вернулся в Петербург через полгода, потеряв половину людей. Он рассказывал о злых песках, о безлюдье, о колодцах, вода в которых «малым отменна от морской, и пески от моря потоплые и вонь непомерная», о жаре и болезнях. Петр выслушал капитана и приказал отправиться обратно. Больше в Петербург Бекович не вернулся. Его голову пронесли по пескам из Хивы в Бухару на пике с конским хвостом.