Журнал «Вокруг Света» №06 за 1974 год
Шрифт:
Еще в салоне «Славы» я узнал об опытах ихтиологов на Чивыркуе. Люди учились разводить омуль инкубационным путем. Личинки выращивались в стеклянных ретортах. Вылупившихся мальков сначала выпускали в реку Чивыркуй, потом в озеро Арангатуй...
Я давно уверовал, что нет на свете еды вкуснее омуля.
Мой дед, забайкалец, житель Читы, имел большое пристрастие к омулю. Целый год он откладывал из пенсии деньги, чтобы осенью отправиться в далекий вояж за баргузинским омулем. Рыбу эту тогда можно было купить в любом магазине Читы или Улан-Удэ, но дед в Усть-Баргузине покупал свежих омулей, только что из невода, и тут же солил их по своему рецепту. Хорошо помню это яство...
Но вот зимой 1972 года в Чите меня угостили омулем, который по вкусу
Переночевав в доме Петрухи Потырхеева, я поднялся в четыре часа утра. На песчаной косе, служившей для рыбацких дор пристанью, уже собирались люди. На сегодняшний день меня закрепили за бригадой Ивана Малогрошева, которая рыбачила в таком месте, где вместе с соровой рыбой невод приносит к берегу немного омуля.
К песчаной косе выходили огороды рыбацких дворов, и в одном из огородов было устроено нечто вроде открытого портика, где стоит стол, накрытый чистой клеенкой. На мягком белом песке горел костер, на высокой треноге закипал чайник. Опознав во мне приезжего, коренастый, веселый и очень хлебосольный рыбак сказал, что он сейчас «сообразит» уху из омуля. В ту же минуту рыбак исчез за калиткой и вернулся с кастрюлей чуть подсоленных рыб. С половинкой одного омуля я расправился сразу, не дожидаясь, пока он сварит уху. Рыба была настолько вкусной и сочной, что вспомнились «омулевые пиршества» моего деда. Аромат, серебристый жир и тончайший вкус не оставляли сомнений: да, есть еще омуль на Байкале! Из-за бездорожья и удаленности Чивыркуйского залива воды его не тронули отголоски моторизованной человеческой деятельности.
И еще я разглядел на складе огромные дубовые бочки. Сквозь пол они уходили куда-то в землю. Каждая такая бочка вмещала по нескольку тонн омуля. Сейчас, к моему удивлению, не все бочки были пусты! Запах соленого омуля не спутаешь ни с каким другим.
Откуда этот омуль, если с весны 1969 года запрещен его промышленный лов? И тут сказалось своеобразие Чивыркуйского залива. Воды его кишмя кишат рыбой совершенно различных пород, в том числе и омулем. Особенно много в заливе омуля, когда вода еще не прогрелась под летним солнцем. Отлавливая соровую рыбу, совестливые рыбаки сначала выбрасывали омуля из невода обратно в воду. Но эти рыбы, побывавшие в сетях или неводе, служили кормом для чаек — омуль обязательно погибал, если к его нежному телу однажды притронулась сеть! Тогда специальная комиссия вынесла решение, которое позволяет рыбакам Чивыркуйского залива вместе с соровой рыбой сдавать и омуля. «Долов» — так называется этот омуль, попавший случайно в невод.
Бригада Ивана Малогрошева была оснащена по всем правилам рыбацкого искусства: горделивая, высокая дора с мощным дизелем, две лодки-подъездки с моторными лебедками, бухты канатов, огромный невод и пятнадцать членов команды. Дул встречный ветер. Подъездки на длинных буксирах разбивали в пену встречные волны. Двугорбым верблюдом поднимался в самой середине залива остров Бакланий.
На Бакланьем — птичий базар, рядом с ним — порядочная яма, а в яме живут осетры. Если омуль — царь здешних вод, то осетры — бояре.
По глади залива тянулись цветные полосы различных оттенков аквамарина. Это прорывались с Байкала холодные токи открытой воды. Наша дора с лодками на прицепе пересекла залив и пристала к каменистому берегу. Над всем довлели синие зубцы Святого Носа.
Часть бригады с одним подъездкой осталась на берегу. Дора, на малых оборотах вытягивая из подъездка канат, делала огромный полукруг. Вскоре на воде заплясали черные точки — пошел невод. Завыли моторы лебедок. Когда поплавки подкатились к берегу, рыбаки потянули невод руками. Глаза и руки рыбаков были напряжены: место такое, что рыба может быть всякая. Но по тому, как легко подвигалась к берегу снасть, бригадир Иван Малогрошев понял: в мотне почти пусто. С десяток щук, четыре сига, хариус и... омули! Омулей
было чуть побольше десятка, но зато это были настоящие чивыркуйские омули: округлые, тяжелые, с чуть припухлыми жирными брюшками. От рыбы веяло запахом талого снега.
Рыбаки бережно отложили омулей в сторону. Сильные, зубастые, как собаки, щуки устроили в лодке настоящий дебош. Но омули уснули еще в воде, в мотне невода.
С мизерным грузом рыбы мы отправились в Крутую губу. Едва мы вошли в нее, как от берега отвалил рыбацкий бот, отяжелевший от богатого улова. Над водой с криком метались чайки, хватая снулую рыбу. В мелкой волне я разглядел двух или трех омулей, выпавших, очевидно, сквозь прорехи мотни. Я сказал Малогрошеву, что здесь уже делать нечего.
— Крутая не подведет! — с некоторой гордостью ответил бригадир.
По чистоте вода в Крутой губе не уступала той, что в открытом Байкале, и невод Малогрошев Еыметал не вслепую. Он пустил мотор на малые обороты, и мы увидели на дне жирных ленивых рыб. Сорога и окуни почти не боялись мотора и тени доры. Они лениво передвигались с места на место, заплывали под днище. Самыми трусливыми оказались щуки. Бревнообразные рыбины взметались пушечными снарядами, едва их серо-зеленых спин касалась тень лодки. Мы визуально выбрали самое рыбное место и с большим трудом подтянули к обрывистому берегу невод. На базе выяснилось, что вес этой тони составил около двух с половиной тонн! Язи, лещ, окунь, остромордые щуки, карась, сорога... Карась был размером со стиральную доску. Каждая чешуйка величиной с полтинник отливала дымчатой платиной.
Плыли домой на закате. Ангара (1 Ангара — северный ветер (местн.).) катила крутые волны, горбы островов протянули сквозь цветное поле воды косые тени, дыбились над зеленью мысов и сопочек отвесные стены Святого Носа. Гольцы как бы беззвучно гудели, пели. Задумался старый рыбак Григорий Худяев, задумался Иван Малогрошев, который здесь родился и вырос и видел эти горы тысячу раз, задумался весельчак, душа-человек Олег Никонов, приехавший в эти края недавно, но, похоже, навсегда...
Бригада Малогрошева выгружала рыбу до глубокой ночи. У пирса принимала ящики «Слава», а рядом с ней стоял рыбнадзоровский катер. Оказалось, что инспекция рыбоохраны приехала снимать табу с озера Арангатуй. Еще вечером были подняты из протоки заградительные сети, и рыбацкие доры с подъездками на прицепе вошли в неглубокие воды Арангатуя. Отмели озера густо оплели капроновые сети, и уже в полночь, в шуме щучьих всплесков, они опустились на дно — так много здесь было соровой рыбы. Омуля-«искусственника» никто не видел.
Старейшины-рыбаки судачили на все лады, и кто-то высказался, что пусть бы на Большой речке и в устье Селенги разводили омуль искусственно («там промышленность, вредные стоки, судоходство!»), а в Чивыркуе лучше бы оставить так, как задумано самой природой, благо здесь нет помех для нереста рыбы. Старики высказали в эту ночь много разных идей, мудрых и оригинальных, как сохранить ценную рыбью породу; и будь поблизости представитель Министерства рыбного хозяйства, он, уверен, взял бы эти разговоры на карандаш. Конечно, рыбаки не обговорили всех проблем — одной темной байкальской ночи для этого мало. Скорее всего они ставили эти проблемы, чтобы решить их завтра и, быть может, в другой обстановке. А решить их необходимо, и как можно скорее, ибо от этого зависит будущее Байкала...
В Усть-Баргузин я опять шел на «Славе». Бросил прощальный взгляд на Катунь, узкой лентой врезавшуюся в залив, на двугорбый остров Бакланий. Впереди лежали тихие, ничем не тронутые леса и воды Баргузинского заповедника. «Слава» шла, вся пропахшая гольцами и рыбой, в блистающих водах утра, и ничто не нарушало тишины, в которой зарождался день.
Н. Яньков, наш спец. корр.
Марс мнимый и подлинный