Журнал «Вокруг Света» №07 за 1989 год

В один из вечеров, в который раз уже разбирая архив Петра Кузьмича, я обнаружила развернутые тетрадочные листы в клетку, исписанные хорошо знакомым мне уже убористым почерком. В рукописи было много исправлений, карандашных пометок, да и за давностью лет выцветший текст читался довольно трудно. Однако вскоре я поняла, более или менее разобравшись в записях, что среди опубликованных Козловым материалов ничего похожего нет.

Да, найденные в архиве путешественника страницы рассказывали о Монголо-Тибетской экспедиции.

И. Вишневская

Окончание следует

Эксперимент в Каракумах

В успех нашего перехода никто не верил. Иначе как самоубийцами нас не называли и предупреждали, что через тридцать километров мы непременно повернем назад или сгинем в песках навек...

Мы задумали совершить безводный переход по Каракумам. Этот эксперимент был естественным продолжением наших переходов через самые крупные среднеазиатские пустыни (Очерк А. Ильичева о переходе через Кызылкумы на велосипедах был опубликован в журнале «Вокруг света» (7/87).). Каждый раз мы меняли, усложняли условия, и вот теперь — безводный. Цель та же — испытать возможности человеческого организма, помочь тем, кто не по своей воле, в силу каких-либо аварийных обстоятельств окажется в пустыне. Восемь лет мы разрабатываем эту тему, организовали первую в стране «школу практического выживания» при БММТ «Спутник» Челябинского обкома ВЛКСМ. Что покажет этот эксперимент?

...Хива встретила великолепием минаретов и разноцветием базара. Дыни и арбузы были рассыпаны по земле словно обыкновенная картошка, виноград свисал с чашек весов гроздьями. Но, главное, кругом — в арыках, каналах, колодцах, пиалах — щедро плескалась вода. Великий оазис!

Тем разительней был переход к серому однообразию выжженных солнцем Каракумов. Ровные гряды барханов, низкие кусты верблюжьей колючки да саксаула, вцепившиеся в песок корнями. Солнце. Жара. Безводье.

— Станете помирать — выползайте на дорогу,— посоветовал водитель грузовика, махнул на прощание рукой и отбыл, оставив нас один на один с пустыней и нашими грандиозными планами. Выживание началось.

Из куска белого материала я на скорую руку сшиваю длинную рубашку — прямоугольный мешок с отверстиями для головы и рук. Пришиваю к ней свободные рукава. На голову надеваю куфию — головной убор арабских бедуинов. Теперь внешним обликом я напоминаю паломника, совершающего переход по святым местам. Избавляюсь от лишней одежды — это и легче для тела, и гигиеничнее. Кочевники под галабеями — длинными рубашками — вообще ничего не носят, и их кожа всегда чиста, хотя не моются они месяцами. Микроскопические песчинки, просачивающиеся сквозь ткань, вычищают тело словно наждак. Многие европейцы, отважившиеся облачиться в подобный наряд, скоро убеждались, что чувствуют себя более чистыми, чем если бы мылись по три раза на дню, но ходили в привычной одежде.

Свое одеяние я подвязываю обрывком вылезшего на поверхность саксаулового корня. На импровизированный поясок напускаю глубокую круговую складку. Мой наряд приобрел даже некоторое изящество. На пошив комплекта спецодежды вместе с раскроем, примеркой и подгонкой ушло меньше часа. Осматриваю себя и своих товарищей — вид у нас, конечно, более чем экзотический. Но с помощью подобного нехитрого гардероба мы отвоевываем у жары по меньшей мере десять часов жизни. Не так уж мало для человека, играющего в прятки со смертью!

За пояс я засовываю небольшой кусок белой хлопчатобумажной ткани, пустую капроновую фляжку и свернутый вчетверо полиэтиленовый мешок. Вот и все снаряжение, с которым мы должны выжить в течение хотя бы полутора суток и пройти хотя бы несколько десятков километров. Способны ли мы, северяне, осилить такую программу?

В путь выходим ночью. Шесть человек в одинаковых белых одеяниях и куфиях. Словно привидения. Идем очень медленно. Как верблюды: вместо двух мелких шажков делаем один большой, плавный. Ступню почти не отрываем от земли. Не идем — плывем над песками. Как ни странно, но идущий медленно проходит больше идущего быстро, тем более бегущего. К тому же в пустыне лишний километр не приближает к цели, если за него уплачено сверхнормативной водой. Но в начале пути такой шаг дается с трудом: мой, еще сильный организм не может понять, почему, спеша, надо идти как можно медленнее?

Мы учимся выживать по древнейшим «пустынным» рецептам.

Первые европейские путешественники, попавшие в Сахару, удивлялись некоему безразличию аборигенов к смерти. В ситуации, где белый человек боролся за жизнь, много и бестолково суетился, пытался осуществить самые фантастические планы спасения, местный житель просто сидел или лежал в тени падшего верблюда. Он не шевелился, он как бы впадал в анабиоз. Белый, активно боровшийся за жизнь, через день или два погибал от водного изнурения или теплового удара. А, казалось бы, безразличный к жизни и смерти абориген высиживал неделю, другую и дожидался спасения в образе случайного дождя или торгового каравана.

Через десять часов непрерывного движения нам сдерживать свой шаг уже не приходилось. Ноги волочатся по песку, будто мешки, набитые камнями. И нестерпимо хочется пить. Один глоток воды мог бы избавить от мук жажды, но воды нет. Вернее, вода есть, ее несет следующая за нами «группа страховки» — два человека с рюкзаками, загруженными тентами, аптечкой, канистрами с водой. Но отхлебнуть хоть каплю — значит, выйти из эксперимента. И все-таки присутствие «группы страховки» успокаивает: мы знаем, что при тепловых поражениях эффективна только своевременная помощь.

Первые лучи солнца высветили довольно неприглядную картину: усталые, посеревшие лица, измятые и уже далеко не белые халаты, и еще глаза, одинаковые глаза страдающих от жажды людей. Непросто нам дались эти ночные километры...

И все-таки ночь мы пережили. Но в пустыне убивает день! Спасти могут только вода и тень... Где ее взять? Гладкие, как морские валы, барханы тянутся к самому горизонту, глазу зацепиться не за что. Листва саксаула напоминает иголки сосны, под ней не спрячешься от солнца. И не спрятаться нельзя, если хочешь дожить до вечера. Остается, уподобляясь пустынным животным и насекомым, зарываться в землю.

Я выбираю отдельно стоящий куст саксаула и с северо-восточной стороны от него начинаю копать яму. Руками, стоя на четвереньках. Песок беспрерывно осыпается, но я так же беспрерывно выгребаю его наружу. Наконец под кустом образовывается небольшая ниша. Набрасываю на саксаул кусок ткани, привязываю его к веткам.

Закончив работу, заглядываю к соседу. В отличие от меня Сергей Колесников вырыл настоящую нору. Из песка торчит лишь его затылок. Копал он ногами, чтобы, если свод случайно обрушится, не задохнуться под слоем песка.

— В своей норе я любую жару пересижу,— радостно сообщил Сергей,— внизу песок даже прохладный...

— Проверь пульс,— напоминаю я.

— У меня все — лучше Не бывает! Пульс, как у марафонца,— 50,— заверил Сергей.

Врет, конечно. Пульс наверняка под девяносто. Стучит сердце, как у зайчика. Жара сама по себе работа, даже если ничего не делать. Спишь, а сердце все равно колотится. И ноет от непомерной перегрузки.

Прежде чем залезть в свое логово, я собираю несколько веток на саксауловом деревце в тугой пучок, засовываю в мешок и веткой же перетягиваю его горловину. Полиэтиленовый мешок превратился в солнечный конденсатор. Как ни суха листва