Журнал «Вокруг Света» №08 за 1972 год
Шрифт:
— А-а-а! — почему-то сердится Гяндзя. — Тогда человек дурак был, совсем дурак! Такой дундук, подпись свою поставить не мог. Как корова!
Но и не вспоминать не может, хотя и ругается.
— Пятьсот каюков было, — говорит он. — Туда-сюда как мухи ходили... Ветер главное. Ветер северный — восемнадцать суток шли, нет — месяц, больше. Пятьсот двадцать километров!
Капитаны вспоминают, как делались лямки, и спорят, что лучше подкладывать на плечо: сухую траву или тряпки?
— Форма была, — говорит Курбан. — Зеленые майки и красные трусы. В Чарджоу шили.
— Всё возили, — опять сердится Гяндзя. — Пятьдесят-шестьдесят тонн, целый вагон. Хлопок возили, соль... Все тогда знали, что куда идет. Теперь ничего не знаешь! Хлопок на заводе чистят, семена прямо по трубе в колхоз летят... Ничего не видно! Плохо.
Я чуть не засмеялся, но Хусейн приложил палец к губам: молчи, мол, старик говорит.
— Дундук был человек, — разошелся Гяндзя. — Босиком ходили. Сапог резиновых тогда не было. То по грязи, то по воде — в чем пойдешь? По осоке плохо: ноги режешь, живот режешь, все режешь...
Рае смешно, нам смешно, но капитаны едва улыбаются.
Уже казалось, что мы благополучно дойдем до крепости Дая-Хатын, когда «Теплотехник» дернуло так, будто кто-то в идиотской игре набросил аркан на весь корпус. Летящее, как река, время замерло, вернее, показало, что оно есть, существует. Солнце низко, 16.00, а крепость всего в двух постах от нас, каких-то восемь километров...
Но нас тащит на мель, хотя мы и успели развернуться: парусит надстройка, давит течение. Я был на мостике, когда у Гяндзи вырвало из рук штурвал. У «рыжего капитана» хватило ловкости, чтобы вовремя убрать руки, иначе было бы плохо — штурвал на несколько секунд словно исчез — один только круг был виден.
17.00. Вода, летевшая мимо нас, когда мы сели, наверняка пролетела уже Дая-Хатын. Скорость ее здесь метра три в секунду. В час — одиннадцать километров...
И не так уж спокойны наши капитаны. Курбан придумал удерживать нос, упираясь багром в песок дна и привалив багор к борту. «Старый капитан» болтается на конце багра, словно насаженный на него. Хусейн и я идем помогать ему. Сдвинуть судно не сдвинешь, но, по идее, парусить должно меньше — мы же не пускаем нос. И неизвестно, то ли время приходит сниматься или багры помогли, но нос пошел вправо: едва-едва, чуть-чуть...
17.30. Обман. Мы все еще «моем песок» — месим его винтами. Хусейн, словно успокаивая всех, сообщает, что «это врут, что здесь есть такие капитаны, которые видят сквозь воду». Когда неровное дно, можно видеть. Опытный тут и правда разглядит, где глубже. Даже по тому, как волна от винта идет. «Вон, смотри, — показывает Хусейн. — Волна над меляком пошла, на глубь не идет». А если под водой ровный такыр? «Ни за что, — качает головой Хусейн, — не узнать, где русло. Все тут на ощупь идут».
Мы как раз в таком месте.
Сорвались!.. Еще задевая днищем песок, мы ползем и ползем к берегу. Ощущение, что мы не плывем, а едем в автомобиле: нас переваливает с борта на борт — то та, то другая сторона днища ползет по песку. А через полчаса выясняется, что к крепости подхода нет. Дарья разлилась в этом месте метров на триста, но глубиной всего сантиметров сорок.
Но судьба награждает нас зрелищем. Далеко в темнеющих песках еще более темной шапкой из земли вырастает крепость... «Богатая женщина». Река делает поворот — и вдруг загоревшийся в заходящем солнце шлем крепости поворачивается к нам воротами. Они целы, в них видно небо, и это как свет в неожиданно прорубленной стене: не было его — и вот он!
Все огорчены, что ближе пристать не удалось — до Дая-Хатын по берегу километров семь. Но такая уж эта река... Однако на нашем суденышке скоро становится весело. Дело в том, что мы стоим сразу за огромной песчаной стеной: вершина ее в небе — где-то метрах в пятидесяти от уровня воды. Тот склон, которым она повернулась к нам, крутой, и капитаны — Гяндзя и Курбан — спорят, кто из них сейчас поднимется на вершину. Оказывается, когда таскали каюки, то здесь было одно из самых трудных мест. Внизу идти негде — скала отвесна, к тому же осыпается — приходилось привязывать веревку к мачте каюка, самим же взбираться по этой отвесной скале. «Как мальчик ведет кораблик по луже», — неожиданно поясняет Хусейн.
Мы уговариваем капитанов решить спор завтра утром, и они, будто бы нехотя, соглашаются.
Река скоро совсем перестанет «знать», кому она принадлежит: пока мы еще в Туркмении, но впереди Хорезм, невдалеке Ургенч, Бухара, а там Нукус — уже Каракалпакия. И, начиная от Дая-Хатын, берега оживляются. Стадо коров, двое рыбаков в лодке, поселок нефтяников, еще какой-то поселок...
Капитаны, как дети, рады, когда на берегах появляется что-нибудь, кроме песков. Когда же показывается поселок Каракульсовхоза, оживляется и Хусейн: «Большой! Ничего не было... В пятьдесят девятом году два дома только стояло». А это лишь постоянный поселок, где-то в песках отары. В ста — ста пятидесяти километрах от берега пасутся бараны с самой лучшей шерстью.
Все больше насосов по берегам. Большие — чешские («семь кубов в секунду») и наши — поменьше («три куба»). Их трубы с неистовой силой сосут воду Амударьи, втягивая в себя даже огромных рыб. А на полях уже исчезают арыки. Земля промыта, арыки засыпают, и поля становятся просторными и большими. Хусейн говорит, что там будет хлопок, тоже «самый лучший», потому что хорошему хлопку нужна вода, уход и солнце — «три тысячи двести градусов должен набрать хороший».
В Каракульсовхозе Хусейн никогда не был: «все мимо плавал», и сейчас идет с нами.
Воскресенье, но все работают: самый сезон, надо чистить шкурки. Процесс прост, однако узнать о нем удается с трудом — никто из девушек, что чистят шкурки, по-русски не говорит. А Хусейн куда-то пропал.
В отарах режут барашков, шкурки засаливают и, выдержав в соли 10—11 дней, привозят сюда, на берег Дарьи. Здесь девушки счищают соль ножами, развешивают шкурки на шестах, и они, переломившись надвое, сушатся на солнце. Потом их переворачивают, и тут же, сидя на корточках, девушки счищают остатки соли, срезают клоки запекшегося по краям мяса и, перевернув, начинают вычищать шерсть — в ней песок.
Это каждый год, это издревле, и то, что это было здесь всегда, видно в каждом движении рук. Лопаточка мелькает быстро. Она кажется сделанной из какого-то ценного дерева, но это не так. Тахта — обыкновенный кусочек фанеры, но так отполировалась от бесконечных движений, что превратилась в благородное, дерево — красноватое, ровное по краям, так и отливает на солнце блеском.
Шкурка готова. Последние удары по ней красной палочкой из кандыма (она крепка, как саксаул, но безукоризненно пряма; когда-то из кандыма делали стрелы) — и шкурка укладывается под пресс: доски, на них огромные камни. Здесь витки каракуля приобретут свою форму, которую они потеряли при засолке (В Чарджоу мы были на каракулевой фабрике. Там и говорили нам, что туркменский каракуль лучший. Поразило же более всего количество сортов — их триста! И в каждом сорте еще семь подсортов.).