Журнал «Вокруг Света» №10 за 1971 год

Самолет снизился и побежал по полосе утрамбованного грунта.

Вокруг посадочной полосы стояли мелкие нежно-зеленые лиственнички. Было тихо и солнечно. Мы сошли в эту солнечную тишину, как в радостную мультипликацию. Стояла двухэтажная аэродромная изба из затекших смолой лиственничных бревен с застекленной верандой АДС наверху. Такие избы, как и аэродромы с металлическим покрытием, остались здесь с войны. Над верандочкой висела недвижимо полосатая «кишка». У зеленого палисадничка стояли аборигены и смотрели на самолет с привычным любопытством, с каким в чеховские времена ходили на перрон смотреть поезда. Куда-то промчался по полосе на бешеной скорости расхлябанный грузовик. Притормозил, развернулся и так же бесцельно помчался обратно, вроде как старый пес, который вспомнил юность и начал играть сам с собой. Натуральные псы, в шерсти которых запутались веточки, строительный мусор, и обрывки бумаги, сидели у зеленой загородки. В глазах у них была безнадежная тоска по какому-нибудь ЧП: драке, приезду незнакомой собаки или еще чему. Словом, это были ездовые собаки во время мучительных собачьих каникул, когда, отдохнув от зимних трудов, они не знают, куда себя деть.

Я подошел к одному псу, поставил рядом рюкзак, а пса погладил по голове. Тот лизнул мне руку, понюхал рюкзак и отвернулся. И остальные собаки, с надеждой было воззрившиеся на меня, тоже отвернулись. Я понял, что блудный сын вернулся в родные края и узнан.

7

От аэропорта к поселку шла разбитая, черная торфяная дорога, сейчас горячая и сухая. В конце дороги стояли новенькие двухэтажные дома. При виде их сердце у меня сжалось. Я забыл о том, что с тех пор, как мы мечтали прилететь в этот поселок и когда не было этих двухэтажных сборных домов из архангельского леса, прошло десять лет, и сейчас такие дома стоят там, где на моей памяти еще были яранги.

Я пошел по поселку. Хотелось осмотреться. Пустота поселка не удивляла. Летом в таких, как этот, оленеводческих центрах всегда почти пусто, потому что люди в лесу, у оленьих стад, отрезанные непроходимыми марями, километрами и реками.

Я перелез через короб, ограждавший теплоцентраль, и пошел к линии двухэтажных домов. И сразу попал в старую часть поселка. Стояли отдельно бревенчатые домики, обмазанные глиной для защиты от зимних ветров. Одиноко, как памятник, стояла яранга. Большинство домиков строилось на крутом берегу протоки, сейчас совершенно сухой.

Я пересек протоку по мостику. За мостиком находилась площадь с фанерными стендами, потом снова ряд домиков, затем типовая больница, построенная буквой «П», на самом высоком месте, здание склада без окон, а еще дальше начинался лес.

Реки не было видно. Поселок стоял не на самой реке, а километрах в семи от нее, на удобном для строительства месте. Точнее, место диктовалось выбором аэродромной полосы, так как без полосы не было бы и самого поселка.

На берегу протоки, у одного дома, который казался старше других, я увидел каюк, лежащий на крыше тамбура. Каюк был выкрашен в зеленую, насколько позволяла это определить вечерняя темнота, краску.

По наитию я догадался, что здесь и живет тот человек, чей адрес я получил от московского друга, который основывал этот поселок и давал название Синему хребту.

8

Он оказался погрузневшей копией моего друга. Те же белоснежно-седые волосы, крупная фигура и твердое лицо, покрытое неистребимым загаром. Все-таки люди высокой породы есть.

Бегло взглянув на комнату, я сразу понял, почему он не уехал отсюда, когда вышел на пенсию, и почему никогда не уедет. В домике с низким потолком, огромной русской печью посредине, самодельной мебелью было очень тепло, пахло свежепеченым хлебом. Этот неповторимый уют, выработанный древней культурой русской деревни, совмещался здесь с благоденствием охотничьей избушки, до которой ты добирался очень долго в большой мороз или плохую погоду.

Из таких жилищ человек уезжает с трудом, чаще всего совсем не уезжает.

Мне хотелось поговорить про героические времена первопоселенцев. Но было ясно, что захватывающих дух историй я не услышу. В лучшем случае я услышу неспешный рассказ, и при этом будет подразумеваться, что и рассказчик и слушатель одинаково знают предмет. Мы стали говорить про каюк и о том, как мне плыть. Кстати, каюк — это лодка, долбленная из единого ствола тополя. Ширина ее небольшая — как раз чтоб поместилась нижняя часть тела владельца лодки. На каюке удобно плыть вниз по реке, можно подниматься и вверх бечевой. По-видимому, следующей и последней ступенькой легкости является лишь каяк эскимосов или берестяные лодочки эвенков.

«Ветка» получается, когда каюк делают из досок. Чаще всего трех. Все-таки «ветка» более устойчива, так как имеет хоть узкое, но плоское днище.

— Можно ли сплавиться вниз по Реке с каюком? — спросил я к концу первого чайника.

Мы сидели при свечке, потому что электричество было отключено. Блики света играли в синих табачных струях. От печки неистребимым потоком шло тепло, и я чувствовал, что нахожусь где-то вне времени, может, в средневековом семнадцатом, может, в просвещенном восемнадцатом столетии.

— Почему же нельзя? Можно!

— Вы спускались?

— Неоднократно-о!

Новый чайник мы заваривать не стали. Просто вдумчиво покурили. За перекур я узнал, что каюк есть у Хоробровского, Дулгана, учителя в школе — и это, пожалуй, все. У остальных они сгнили, унесены рекой, раздавлены трактором. Словом, остались у тех, кто сам не признает другого транспорта на воде, и потому он им нужен самим.

— Загвоздка одна есть, — тихо сказал хозяин.

— Какая?

— Когда плывешь, надо плыть. Верно?

— Примерно так, — согласился я.

— Питание добывать тоже надо.

— Надо! — согласился я.

— С каюка не стрельнешь. И рыбачить не очень удобно.

Вместо ответа я передернулся, вспомнив, как однажды в низовьях Колымы глубокой осенью чуть не утонул именно из-за того, что «стрельнул» с каюка.

— А что посоветуете?

— У Шевроле есть ненужная лодка. Ветка, но маленько пошире. И плывет, и на воде стоит. Советую так...

«А кто такой Шевроле?» — хотел спросить я. Но сдержался. Узнаем.

Когда я пришел в гостиницу, света еще не было. В темноте я увидел человека, молча сидящего на стуле в очень прямой, стеклянной какой-то позе.

«Пьяный, наверное, — грешно подумал я. — Где это он ухитрился в «сухой закон»?»

Но тут как раз вспыхнул свет, и я увидел, что человек на стуле вовсе не пьян. Он был трезв, как человечество до изобретения алкоголя. Человек сидел на стуле в совершенно новом костюме, нейлоновой рубашке, галстуке и носках. Узконосые черные ботинки стояли рядом.

— Давно? — спросил я.

— Год не был, — ответил он.

— Зоотехник?

— Пастух. Из третьей бригады.

Было приятно смотреть на его свежее, промытое ветром, дождиками и загаром лицо и на то, как всем существом, мускулами воспринимает он стул, ковер, приемник, скатерть на столе. И я знал по опыту, что поселок этот кажется ему сейчас огромным скопищем домов и людей. Когда же он вернется из отпуска обратно, то поселок покажется очень маленьким, невзрачным, и его чертовски будет тянуть обратно к стаду, где мех на теле и раскованная жизнь, регламентированная лишь работой и неким кодексом поведения, установленным веками назад. Тем, что психологи и прочие «шаманы» нашего времени именуют «психологией малых групп».