Журнал «Вокруг Света» №10 за 1979 год
Шрифт:
Анна Николаевна отвела фигурку на расстояние вытянутой руки, прищурилась, и на ее полном, одутловатом лице сетью глубоких морщин разбежалась улыбка:
— Вот коровушка идет, молоко в ушах несет. Буду коровушку доить, буду деточек кормить... Боюсь, титочка у меня не влезет — брюшко больно короткое. Да и копыта еще надо приделать и хвост. Как разгуляется — дак хвост кверху и задерет. Дыбом! — Она отложила готовую коровушку в сторону и взяла следующий комочек теста.
— А сейчас что будет? — спросил я нетерпеливо.
— Нового зверя изобретаю. Может, что и получится, — загадочно ответила Кашунина, не отрываясь от работы. Пальцы ее, прибавив скорости, двигались, как живые зрячие механизмы. — А получился упитанный... таракан. Таракан, таракан, таракашечка, не великая животная — букашечка... Он может и супа покушать, может и грибков. А может и в рыбу залезти, и в чай заползти... А
Два-три ловких движения, и эта «вещь» уже лежала передо мной, хотя догадаться о ее назначении было выше моего разумения.
— Неужто не признал? — затряслась беззвучным смехом Анна Николаевна и по обыкновению принялась выпевать очередную свою прибаутку: — Рюмочка христова, везена из Ростова. Рюмочка прелестная — девушка пречестная. Присушила молодца пуще матери-отца... В Москву повезешь рюмочку-ту или здесь оставишь?..
В каждой вылепленной фигурке чувствовался смелый выход из будничных норм, дерзкая, лукавая попытка выудить человека из повседневности и обратить лицом к празднику. Ведь козуля — родное дитя праздника — неразрывно связана с ярмарочными гуляньями, шутовскими выходками скоморохов, с масками ряженых, с неприхотливыми вкусами слегка подгулявшей толпы. В этих фигурках, как и на празднике, все нараспашку, все броско, причудливо. Образ козули условен и слегка намечен, остальное зависит от твоего воображения; если скажут, что это конь, — значит конь и есть, и не надо быть педантом, выискивая натуралистическое сходство. Эти фигурки, для которых характерна свойственная древним скульптурам незавершенность в проработке деталей, подхлестывают творческую фантазию и приобщают к процессу узнавания и одушевления образа.
— Сделаю перву уточку, а вторую несушечку, третья — восьмерочка, а четвертая — подводная лодочка, — продолжала как ни в чем не бывало Анна Николаевна, нанизывая на нить разговора только что родившиеся рифмы. Эта способность говорить в рифму проявлялась у нее в минуты сильного увлечения и только за работой.
Однако, увидев последнюю козулю, я все же не выдержал:
— А вы видели когда-нибудь подводную лодку?
— Видеть не видела, а уж коли слепила — значит, так тому и быть, — холодно отрезала мастерица, недовольная, что ее прервали. — А вот лесная избушечка. Стоит избушка на курьих ножках при одном окошке. — Она вдруг тяжело задумалась, помолчала.— Я в этой избушке две зимы прокуковала, сколько лиха испытала — ой-ей-ей! — И по лицу ее я догадался, что эта козуля связана с каким-то печальным эпизодом в ее жизни.
— В войну это было, в войну, — рассказывала Кашунина, отложив тесто. — Когда брата Николая в войну взяли, я в лес ушла робить. На лесоповал! Худо было тоды, худо: по сто граммов хлеба на едока выдавали. А в лесу известно какая работа: пока елку хорошую сыщешь, пока свалишь ее, пока сучья счешешь — пот тебе всю одежу проест. Хошь мороз трещит, хошь солнце палит — а все едино. Мы с девками да женками по двести процентов плану давали. От зари до зари — и каждый день...
Ну вот... работаю я в лесу, елку ошкуриваю — и вдруг слышу в чаще-то: «Ню-ю-ра!» Я и признала голос-то: брат родной меня вызывает, будто о помощи просит. Откель, думаю, брателко-то взялся — на фронте ведь воюет. Стою как дура, напряглась вся камнем, сердце только об ребра стучит. И опять эдак-то: «Ню-ю-ра!» Я к девкам: слышали, нет ли, как брателко меня кличет? Нет, говорят, не слышали, должно быть, леший с тобой заигрывает...
Как смена кончилась, я в избушку пришла. Темная така избушка была, вся в саже, дырьях и при одном окошке, а по бокам лежанки уставлены. На лежанке-то я и написала: 23 февраля у меня завопело, весть подало. И весь день крик этот в ушах стоял... А через неделю подруга моя, сменщица, из деревни вернулась: к вам, говорит, Нюра, похоронка с войны пришла, 23-го, говорит, брата твого Николая убило... Тут у меня разом все нервы отвалились, топор бросила — не могу робить. И надо ж такому случиться: погибал Коля черт-те в какой дали, а меня вспомнил, весть мне подал, и я ее услышала... Кому ни рассказываю — никто не верит. Вот я и думаю: есть еще у ученых неизученность большая, в людских тайнах неразбериха. И откуда она, тайна эта, родится — может, из тридевять подпятных жил? — мне уж и не сказать, потому как сама не знаю...
Ну и вот. — она снова переключилась на свои козули, — с той поры я и делаю эту избушечку, брата Колю вспоминаю. Я ведь о нем еще старину сложила.
Кашунина взглянула на меня искоса, словно проверяя, нет ли в моих глазах иронии, и, прокашляв голос, запела былинным размером:
— В этот день, мне
очень памятный, пришла весточка нехорошая. Как погиб да родный брателко, Николай свет Николаевич, на войне да с черной силою, на войне то кровопролитною. Слезы горькие утираю я, гляну в карточку — вспоминаю я. У меня был родный брателко, белогрудый — душа пташица. Свила судьба ему тихо гнездышко, да во сырой земле, в злых кореньицах. Шелкова трава — одеялышко, умываньице — да мелкий частый дождь. Не один ты там из добрых молодцев. Вы уложены да пулей быстрою, да упокоены во могилочке, да на далекой-то во чужбиночке. Не дождусь от тебя весточки, ни скоровертной телеграммочки...В этом месте голос у Анны Николаевны предательски дрогнул, и она надолго замолчала, хотя руки ее по привычке мяли и катали тесто, выпуская через минуту-другую то задиристого барана с ветвистыми рогами, то загадочную морскую рыбку пинегор, то похожего на рыжего верблюда конька горбунка, а то какую-нибудь анатомическую диковинку, для которой-то и названия нет
За окном угасал короткий зимний день. В горницу вплывали синие вечерние тени, высвечивая силуэты пригревшихся на подоконниках цветов. Хозяйка включила свет, и все се козули, попав в жгучую полосу абажура, тут же потеряли свою сказочность. Были они какие-то серые, корявые, невзрачные, и я сказал об этом Кашуниной. Но она не обиделась и не рассердилась. Складывая козули, на противень, пояснила:
— В печке полежат — не узнаешь и не нарадуешься. Как статуйки будут! Желтые, коричневые и золотистые И этот конек таким будет... и эта часовенка, которая в ручьях... и пятирогая звезда... и отверточка... и самоварчик... и эта цыбонька маленькая — вишь, как хвост задрала, мокрохвостка!.. и ключик от моего сердца... Каждый подходи и бери... рыжий, конопатый, слепой, горбатый, курносый, носатый, холостой, женатый...
— А это что за зверь. Анна Николаевна? — поинтересовался я, увидев лежащее с краю толстое фантастическое существо, похожее на носорога.
— Неужто не признал?! — Она смеялась, и козули на ее противне прыгали как резиновые мячики. — Да это ж бабка Анна саму себя слепила.. Да, да, саму себя слепила, — подтвердила Кашунина, глядя, как вытянулось мое лицо. — Автопатрет называется...
Олег Ларин
Село Лешуконское
Во власти стихии
Подгоняемый попутным ветром 36-футовый шлюп «Сюрприз» быстро скользил по спокойной поверхности Атлантического океана, держа курс на юг к Огненной Земле. Передав пахту второму члену экипажа, журналисту Мауро Мансини, капитан «Сюрприза» Амброзио Фогар спустился в кубрик, чтобы сделать очередную запись в судовом журнале. Хотя прошло уже больше месяца, как они вышли в море из итальянского порта Кастильоне, ничего примечательного за это время не произошло. Лишь сегодня, на тринадцатый день плавания из Мардель-Платы к Рио-Гранде, где должен был сойти Мансини, они впервые повстречали китов. В предрассветных сумерках их огромные тела, словно сероватые призраки, внезапно появились из океанской пучины и плотным кольцом окружили шлюп. Журналист тогда пошутил, что если бы он не знал, что война давно кончилась, то принял бы их за «волчью стаю» германских подводных лодок. Когда какой-нибудь из китов направлялся к «Сюрпризу» и затем нырял под него, не доплыв всего несколько метров, то моряки еще видели его хвост, а голова уже показывалась впереди. Хотя гиганты и казались спокойными, кроткими и полными самых добрых намерений, их присутствие невольно вызывало тревогу. Впрочем, с восходом солнца киты исчезли так же внезапно, как и появились.
Едва Фогар успел написать в судовом журнале первые слова: «19 января, 10.00. Ветер...», как с палубы донесся возглас Манснни: «К нам приближаются косатки!» В следующую секунду сильнейший удар в борт шлюпа отбросил Лмброзио к носовой переборке. Раздался громкий треск ломающегося дерева, и рев ринувшейся в пробоину воды заполнил все вокруг. Словно раненый скакун, по инерции еще продолжающий свой бег, «Сюрприз» начал валиться на правый борт, зарываясь носом в волны.
Машинально Фогар схватил со столика оставшиеся после завтрака полиэтиленовый пакет с сахаром да банку ветчины и бросился к трапу. Первый, кого он увидел на палубе, был Манснни, который вцепился побелевшими от напряжения пальцами в леер. Собственно, на палубе оставались лишь голова да плечи Мауро, а тело находилось за вздыбившимся левым бортом. Позади него слегка волнующуюся поверхность океана резали три острых спинных плавника косаток, оставляя за собой пенящийся след.