Журнал «Вокруг Света» №10 за 1990 год

В мемуарах В. П. Семенова-Тян-Шанского — их общий объем свыше 1000 рукописных страниц! — рассыпан богатейший фактический материал для изучения быта, жизни и творчества русского общества более чем за полвека — от 1880-х до 1940-х годов. Это дает основание надеяться, что со временем они увидят свет. Я крайне признателен Вере Викторовне Семеновой-Тян-Шанской, невестке ученого, за предоставленную возможность ознакомиться с рукописью. Публикуемый ниже отрывок относится к 1895 году. В тот год Вениамин Петрович и Александр Александрович Иностранцев, известнейший геолог и палеонтолог, отправились в сибирскую экспедицию в составе одной из четырех партий для геологической съемки северной части Алтайского горного округа (северо-западная оконечность Салаирского кряжа, между реками Иней и Бердью). С обстоятельностью, подчас граничащей с педантичностью, сухим и вместе с тем изящным слогом автор живописует это путешествие: на первый план выступают детали, подмеченные точным взглядом географа, социолога, статистика, краеведа... Мемуары В. П. Семенова-Тян-Шанского — словно скважина в толщу давно ушедшего времени.

Павел Полян, кандидат географических наук

В.П. Семенов-Тян-Шанский. Несентиментальное путешествие

Журнальный вариант. Заглавие дано редакцией.

…Наконец, наступил день, когда повозка въехала в деревушку Верхние Чемы, у которой существует перевоз в большое село Бердское на противоположном берегу Оби. Деревушка вытянулась одной длинной узкой улицей, приютившись на обрыве. Дома в ней все очень хорошие, крытые тесом. Деревня разделяется на две половины: одна коренная сибирская, а другая «тамбовская» — по имени переселенцев, поселившихся здесь 10—15 лет тому назад. Черноземные неуклюжие тамбовцы, забытые на родине и ушедшие от малоземелья, здесь почувствовали себя совсем иначе, развились, окрепли, выросли, стали гораздо ловчее и переняли совсем сибирскую внешность, сохранив пока только особенности своего мягкого говора. В опрятности они, видимо, стараются не отстать от настоящих сибиряков.

В деревушке пришлось ночевать с 11 на 12 июня у тамбовцев, вследствие отсутствия парома, который находился на противоположном берегу Оби и уже несколько дней не ходил из-за прибыли воды, потопившей место причала. Пришлось посылать на лодке мужика за ларомом. Утром часов в пять паром наконец прибыл. Он небольшой, приводящийся в движение тремя лошадьми, ходящими по палубе и вертящими ворот, сообщенный с колесами. На паром поставили повозку, а подошедшие мало-помалу пассажиры разместились в разных частях палубы.

Кормчий — энергичный мужик с русыми прямыми волосами, светлой коротенькой рыжеватой бородкой, с похожими на моржовые усами и большим ртом, очень приспособленным для громкой, отчетливой отдачи приказаний. Покуривает он свою трубку, покрикивает по временам на парней — погонщиков лошадей, а по-сибирски «коней», и спокойно и бодро управляется с рулем-веслом. Паром движется страшно медленно. В воздухе тишина; только вдали где-то в лесу кукует одинокая кукушка.

Я сижу под поднятым верхом повозки, потому что идет мелкий дождь, впрочем, совсем почти без ветра. С парома открывается раздольный вид на всю ширь Оби с ее лесистыми берегами и островами.

Немногочисленная паромная публика, состоящая почти исключительно из мужиков, начинает заводить между собой разговоры и понемногу знакомиться. Единственная пассажирка, очень немолодая баба, сидящая согнувшись на полу на корме, видимо, начинает зябнуть, ибо довольно холодно, а одета она весьма кое-как. Кто-то дает ей недокуренную папироску, чтобы согреться, и она ее докуривает не без удовольствия.

Вдруг из воды начинает показываться у самого парома большая карча. Тотчас все начинают суетиться, кричать и давать советы, как ее обойти при таком сильном течении. Кормчему и мальчишкам помогают схваченными шестами какой-то рыжий шорник и невысокий бородатый мужик в меховой шапке, с довольно тонкими чертами лица и голубыми, слегка слезящимися глазами — оба пассажиры парома. Наконец карчу как будто проехали, но в это время что-то подводное все-таки не дает идти вперед, хотя и толкаются усиленно об карчу шестами. Паром весьма быстрым течением Оби сносит на десяток-другой сажен назад. Крик и шум. Удается опять подойти близко к берегу, но тут паром натыкается на мель. Снимаются опять шестами. Вторично пытаются пройти между карчей и берегом, и опять та же история. Тогда, подойдя к самому берегу, спускают двух коней с веревкой и мальчиком на берег. Два коня начинают тащить по берегу, ежеминутно цепляясь в кустах и прутьях, а третий работает на пароме за воротом. Паром с неимоверными усилиями едва-едва обходит карчу с другой стороны. Хотя дальше и попадаются две-три меньшие карчи, но идет он уже беспрепятственно, разумеется, весьма медленно. Несколько раз приходится останавливаться у берега, зацепившись за кусты, чтобы дать отдых уставшим лошадям. Дождь и ветер усиливаются.

Наконец все препятствия, по-видимому, удалось преодолеть: паром уже находится против верхнего конца села Бердского. Отсюда можно его пустить поперек Оби и, несмотря на сильный снос, пристать все-таки чуть-чуть повыше огромной черной баржи, стоящей у берега против середины села. Паромщик поворачивает руль и пускается поперек реки. Ежеминутно усиливающимся течением паром сносит, однако, ниже, чем он рассчитывал. Несмотря на все усилия людей и лошадей, паром несет со страшной быстротой прямо на нос черной баржи. С берега это замечают, и толпа рабочих с криком бегом устремляется на баржу, предвидя крушение. На лицах паромных пассажиров выражается недоумение с оттенком лишь небольшого испуга, потому что никто из них в эту минуту еще не осознает всей опасности. Иностранцев, впрочем, в старости, незадолго до своей кончины, сознавался мне, что он смертельно испугался и очень удивлялся мне, как я не сознавал опасности и относился спокойно ко всему. А меня лишь разбирало любопытство, что-то будет дальше. Раздался глухой толчок, и паром наваливается сначала со всей силой на якорную цепь баржи, а затем, уже гораздо слабее, другим концом ударяется в ее нос. Тотчас разматывают на пароме канат, двое из пассажиров садятся в лодку и отправляются в ней с одним концом каната на берег. Часть рабочих с баржи бежит на берег, хватается за этот конец и начинает изо всех сил притягивать паром к берегу. Я влезаю поспешно на козлы повозки, чтобы поскорее опустить ее верх и отвязать один из чемоданов, на который, при движении парома, неминуемо и быстро надвигается снасть, идущая от баржи к берегу. Пока я вожусь с увязыванием, сзади раздаются крики: «Берегитесь, снасть!» Мгновенно соскакиваю одной ногой с козел и нагибаюсь как можно ниже. В это время снасть проезжает у меня по спине, налетает на верх повозки и срывает чемодан, который и падает между оглобель. Окончательно перетрусившая баба начинает причитать. Паром с трудом подтягивают к берегу, он слегка сдавливает привязанную сбоку лодку, борта ее трещат. С берега перекидывают две доски, и пассажиры понемногу выходят. Затем рабочие с баржи берутся за повозку и на руках вкатывают ее с криком на крутой, скользкий берег. Испуг на лицах прошел, даже у окончательно растерявшейся бабы. Перемокшие, грязные, но повеселевшие пассажиры расходятся понемногу по обширному селу Бердскому.

Самое замечательное было то, что ровно за 39 лет до этой переправы, 6 июня 1856 года, то есть как раз в те же числа, на этом самом месте переправлялся через Обь в Бердское в тарантасе на пароме мой отец Петр Петрович, направляясь в путешествие на Алтай и в Тянь-Шань... 14 июня мы выехали по почтовой дороге дальше. Сначала дорога шла верст 6—7 сосновым бором, растущим на песке и супеси. Затем выехали на более открытые места, очень живописные. Дорога пролегала по левому берегу притока Оби Верди.

Правый берег покрыт почти сплошь хвойными лесами. В глубине долины течет, прихотливо извиваясь, то синея, то серебрясь на солнце, речка, не достигающая при средней воде более 30 сажен ширины. В долине довольно часто расположены села. Через несколько часов местность, сохраняя прежний характер, стала еще красивее, планов было еще больше, высоты стали значительнее, а где-то далеко-далеко, на самом горизонте появилась серовато-синеватая волнистая линия небольшого Салаирского горного кряжа. Синие тона дали и золотистое освещение удивительно приятно ласкают глаз, дышится так вольно, хорошо...

В сумерках наша повозка уже катила по улице деревни Мосты, в которой мне с Иностранцевым и предстояло прожить добрую половину лета 1895 года.

Сибирская деревня представляет много особенностей и отличий от деревень Европейской России. Кругом всякой деревни, верстах в двух, коли не более, проходит околица, так называемая «поскотина». Внутри поскотины получается большое пространство, в несколько квадратных верст, на котором и пасутся обширные табуны и скот сибиряков совершенно без присмотра. В определенный час вечером скотина и лошади сами по себе безо всякого зова возвращаются домой. Когда, проезжая на обывательских лошадях, приходится их менять в какой-нибудь деревушке, то иногда мужик, взявшийся везти далее, говорит: «Кони меня где-то в поскотине, сейчас бегаю, приведу». Это значит, что лошади у него разбрелись куда-нибудь за несколько верст, и мужик верхом на оставленной на всякий случай дома единственной лошади поедет их разыскивать и собирать. В таких случаях приходится нередко ждать час-два, потому что разыскать не очень-то легко, когда вся площадь поскотины находится в лесу; лес же внутри поскотины никогда не уничтожается...

Загородка поскотины состоит из крепких жердей, туго привязанных к довольно солидным столбам. Высота этой загородки — по плечо человеку. В местах, где поскотину пересекают дороги, устроены ворота тоже из жердей, с деревянным затвором, чуть не каждый раз своей собственной, новой системы. У таких ворот, вне загородки, около дороги бывает всегда устроена либо маленькая деревянная конурка, вроде собачьей будки, либо крошечная землянка, в которой все лето непременно живет старик, нанятый мужиками для присмотра за целостью поскотины и за тем, чтобы ворота не были понапрасну открыты, а скотина не могла бы уйти. Этот старик каждый раз отворяет ворота приезжающим, за что в случае расторопности получает от них медяки.

Сибиряки очень любят городить свою поскотину как можно далее от поселка, чтобы скотине было побольше простору. Нередко можно слышать от них рассказы о том, как деды их пробовали городить поскотину так далеко, что сил не хватало на городьбу и потому пришлось уменьшить ее размеры (в городьбе поскотины каждый поселенец имеет свой участок, величина которого зависит от количества скота и лошадей у хозяина); или что прежде поскотина была на 10 верст, а теперь пришлось ее сократить до 5 верст, потому что пришли «россейские» (то есть переселенцы), которым казна и отвела часть земли, бывшей под поскотиной. Все это рассказывается с оттенком большого сожаления в голосе, что вот, мол, так-то происходит «утеснение», а потому лучше сниматься с насиженных мест и идти искать счастья на восток. Здесь, в сущности, то же самое, что наблюдалось и в Канаде, где при фермерском заселении поселенец, завидев на горизонте постоянный дымок нового соседа-поселенца, говорил, что ему тесно и пора сниматься с места и идти далее на запад.