Журнал «Вокруг Света» №11 за 1978 год

Десять километров — небольшой путь. Но прошел час, а мы удалились от реки едва ли больше километра. А еще через час я понял, что заблудился. Я знал, что в подобных случаях надо остановиться, успокоиться, сориентироваться. Легко сказать! Солнце стало у нас над головой, и, по-видимому, навечно. Его словно гвоздями прибили к небу, а те гвозди, что остались после этой дьявольской работы, падали сверху и впивались в шею, в виски, в мозг.

В голову начала лезть всякая чепуха: вспомнился рассказ про двух студентов, растерзанных пумой, про инженера из Санта-Фе. У этого гринго (в Кордобе слово «гринго» может означать кого угодно — от американца до поляка) было хобби: он собирал красивых местных птиц и делал чучела. Однажды утром инженер, оставив молодую жену в пансионате, отправился за очередными птицами. Больше он не вернулся. Его нашли два дня спустя. Неизвестно, кто его укусил. От подобных мыслей пересохло в горле.

Да еще у меня за спиной начал ныть Леонардо.

Мальчику было двенадцать лет; он упросил меня, чтобы я взял его с собой. Сейчас он хныкал — хотел воды, а воды у меня не было. Ориентира тоже не было — вокруг только пахас бравас, колючки и кактусы. И камни. Серые, розовые, белые, напоминающие черепа иссохших животных.

Нужно было куда-то идти, и я решил, оставив Кабаланго за спиной, идти строго вперед. Таким путем, надеялся я, рано или поздно выйдешь на шоссе, неважно где именно.

Вначале я пытался подбодрить мальчика, но из пересохших губ выползали неуклюжие, шершавые слова, и вскоре я замолчал. Леонардо тоже перестал хныкать и следовал за мной с равнодушием обреченного. Так мы шли, не знаю сколько. Я перестал замечать колючки и то, что ремень ружья врезался в плечо. При подъемах я тащил Леонардо за руку, а при спусках он съезжал на моей спине. Шоссе все не было; не было и других признаков человеческого бытия, словно цивилизация отодвинулась от нас на тысячу километров.

На вершине очередного холма я остановился. Спуск был очень крутым; внизу виднелись деревья, а за ними все те же зеленые, серые — жухлые тона. Я глотнул побольше воздуха, крикнул мальчику: «Держись за меня!» — и ринулся вниз. Меня оглушили падение, грохот камней и лай собак.

«Симарронес!» — молнией обожгло мозги.

Стаи одичавших собак бродили вокруг селений. Они задирали цепных псов, домашний скот. Были случаи, когда симарронес калечили людей, вступивших в схватку с ними.

На нас мчалась целая стая — оглушительный лай и рычанье. Жуткое мелькание красных языков, белых клыков и вздыбленной шерсти. Я прижал спиной мальчика к камням, инстинктивно подавшись назад. А правая рука сама по себе взметнулась, выбросив вперед ружье.

— Назад! — как выстрел грянул крик.

И в то же мгновенье все стихло. Собаки сразу осели.

— Не бойтесь, сеньор, они вас не тронут.

Передо мной стоял тот самый всадник.

— Успокойтесь, сеньор, опустите ружье.

Несколько минут спустя, смыв кровь с царапин и ссадин, освежившись холодной родниковой водой, мы сидели в ранчо. Я уже знал, что хозяина зовут дон Рохас и что люди, расположившиеся вокруг нас, его сыновья. Их было шестеро. В свою очередь, дон Рохас, узнав, где я живу, сразу определил:

— Вы сын дона Элиаса. Он у нас недавно; у него хорошая собака.

В полумраке ранчо трудно было определить возраст этих людей. Самому младшему, сидевшему напротив меня, пожалуй, было лет двадцать пять; хозяину на первый взгляд около шестидесяти. Потом-то я узнал, что дону Рохасу минуло восемьдесят.

Когда глаза привыкли к скудному освещению, я начал различать то, что находилось внутри. Стены были сложены из камня. Крышей служили высохшие на солнце шкуры. Такая же шкура висела у входа вместо двери; множество шкур, мехом внутрь, свисало с балок крыши, с кого они сняты были, не берусь судить. Какая-то утварь была свалена в кучу у стены; рядом лежали два седла. Из того, что можно было назвать мебелью, я насчитал пять грубо сколоченных табуреток. Вот, пожалуй, и все.

В самом центре ранчо стоял «фогон». В весьма вольном переводе это слово означает печь. В данном случае «печь» стояла на треножнике и напоминала вместительный котел. Прямо на золе стоял чайник; о его первоначальном цвете можно было лишь догадываться.

Мы сидели вокруг фогона и ждали, пока нагреется вода. Сосуд для матэ дон Рохас держал в руке наготове. Сосуд был великолепен: с искусной резьбой и серебряным ободком. Серебряной была и бомбилья — металлическая трубочка, через которую сосут настой. Жестянка с дикорастущим чаем йерба-матэ стояла у ног хозяина. Сахара не было. Матэ с сахаром — это для барышень. Гаучо пьет матэ горький, и название такому матэ «симаррон», как и дикой собаке.

Мы сидели и молчали. Гаучо не ведет светских бесед и по природной своей деликатности никогда не лезет с расспросами, считая, что собеседник сам волен сказать о себе то, что считает нужным.

Вода нагрелась, и дон Рохас протянул мне первый матэ. Это большая честь—получить первый матэ. Но с непривычки от такой чести скулы воротит, настолько первая порция настоя горька. А выпить нужно с достоинством, дабы не обидеть хозяина. Так и ходит матэ по кругу: два-три глотка через металлическую трубочку, и матэ возвращается к хозяину. Оттуда следует по кругу, и так часами. В провинции время не играет большой роли. Конечно, какой-нибудь утонченный европеец мог бы возражать против такого матэпития: не гигиенично, мол. Но в пампе не до этих тонкостей — если сосед пососал трубочку, вы тоже можете это сделать, ничего с вами не случится.

— Дайте парню поесть, — сказал дон Рохас, наливая очередную порцию.

Один из сыновей не спеша пошарил рукой в золе. Выудив оттуда лепешку, постучал ею по штанине и протянул Леонардо. Мальчик был так голоден, что сразу заработал челюстями, и прилипшие к лепешке угольки затрещали у него на зубах. У меня тоже потекли слюнки. Но мальчик есть мальчик, а мужчина — мужчина. Мужчину, который пробыл в сьерре каких-то шесть часов и отклонился от дома на каких-то десять километров, лепешками не угощают — может обидеться.

Я выдержал матэпитие около часа. Приличия были соблюдены, можно было двигаться дальше. Мы сели на предложенных нам лошадей — «Не старайтесь править, сеньор, лошадь сама вас довезет!» — и поехали следом за одним из сыновей, которого дон Рохас дал нам в проводники. Собачий эскорт провожал нас до самого дома.

«Нет, мы не конокрады!»

Шесть братьев Рохас стояли у стойки, и перед ними — шесть пустых стаканов. Я рассчитался с Мухамедом за прошедший месяц; он перечеркнул исписанную страницу, старательно переписал на новой очередной заказ. Засунул карандаш за ухо, проткнув курчавые волосы.