Журнал «Вокруг Света» №11 за 1983 год

— Как только меня в Австралии не называют, — начала она, — и «белой черномазой», и «сумасшедшей», и чуть ли не предательницей — «красной». А все из-за того, что я вот уже четверть века изучаю быт, культуру, обряды аборигенов. Много лет я жила вместе с ними, покинув мир «белых» и взвалив на свои плечи личные беды. Но что они значат по сравнению с бедами и несчастьями коренных жителей моей страны?! Я не знаю, есть ли в мире люди еще более бесправные, более угнетаемые, приговоренные самой нашей системой к вымиранию.

То, что было сделано с аборигенами в Австралии, — это настоящий геноцид. Меня долгие годы связывала дружба со знаменитой австралийской поэтессой Мэри Гилмор. Ее предки — пионеры, осваивавшие Австралию. Так вот, она вспоминала: когда была ребенком, то поселенцы убивали аборигенов, как кроликов, травили их мышьяком, подбрасывая отравленную еду, устраивали настоящую охоту, как на диких зверей. На Австралийском континенте уцелели немногие аборигены, и то лишь потому, что ушли в глубь материка, в места, почти недоступные для англичан. А вот на сравнительно небольшом острове Тасмания им некуда было уйти. Когда пришли англичане, там жили двести тысяч туземцев, к середине XIX века осталось двадцать человек. Вскоре от рук колонизаторов погибли и они.

Я многие годы провела среди аборигенов и пережила вместе с ними немало страшных дней. Иногда я даже упрекала их за то, что им не хватает мужества протестовать организованно, что они, стремясь сохранить «мир», не могут сказать «нет!» своим угнетателям, не желают причинить зло своим «белым хозяевам». И как часто острая боль и страх давят мне сердце, когда я думаю о возможных набегах белых, которые стремятся захватить последние земли коренного населения, чтобы построить шахты и рудники.

В Восточной Австралии — в штатах Квинсленд и Новый Южный Уэльс — положение аборигенов было особенно тяжелым: вместе с землями у них отбирали и детей, разлучали семьи, стремились отделить молодое поколение, чтобы оно забыло традиции своего народа, воспитывалось бы вне их. В белый цвет молодых перекрасить не могли, зато отрывали от родных корней, запрещали пользоваться своим языком. Иногда аборигены проходили сотни и тысячи миль, шли через страшные пустыни, чтобы только посмотреть на своих детей, найти их. Иногда родители умирали тот горя.

Как помочь им? Не знаю. Единственный способ — рассказывать людям всего мира о том, что творится в Австралии. Пусть они знают правду. Пусть они знают, как лицемерно нынешнее правительство: вторя Вашингтону и Лондону, осуждая Советский Союз за помощь Афганистану, якобы за нарушение прав человека, оно само являет пример нарушения элементарных человеческих прав, фактически проводя политику геноцида по отношению к целому народу.

Вот почему я здесь. Вот почему я проделала не одну тысячу миль от Сиднея до Ташкента, чтобы рассказать прогрессивным деятелям кино трех континентов правду о трагическом положении коренных жителей Австралии.

Кинофестиваль подошел к концу, и в последнюю нашу встречу Сандра Холмс подарила мне небольшой кусок коры с изображением чуть прихрамывающего, тоненького, словно сложенного из спичек, человекоподобного существа.

— Это горный австралийский дух мими, — сказала она на прощание. — Он ранен, прихрамывает, но он обязательно вернется, чтобы продолжать борьбу. Пусть он охраняет вас. Его нарисовал абориген — художник Наралакуи из Юрвала.

Юрий Черепанов

Белый волк

М ужики играли в глупую игру домино. Вдвоем. Печь гудела, на ее краю мурлыкал чайник, в консервной банке прела заварка, пахло жареной олениной, на столе горела керосиновая лампа. В избе царили тепло, уют и покой. А стояла изба посредине Анадырского хребта, под водоразделом между реками Пегтымель и Паляваам, на берегу озерка, через которое летом тек ручей Куул — Крутые берега. В домино играли зоотехник Саша Градков и профессиональный охотник Егор Майский, в просторечье Жора. В оленеводческих бригадах совхоза окончился отел, и Градков выехал принимать пыжик. Егор отправился с ним, так как участились радиограммы из бригад о волчьих налетах. Дело уже наполовину было сделано: на крыше вездехода горбатились мешки с пыжиком, а в толстом полиэтиленовом пакете стыли три волчьи шкуры.

Стоял май, снега набухли. Через день-два тронутся горные ручьи, а надо побывать еще в двух бригадах: это займет неделю. Но они уже полмесяца колесили среди гор на старенькой машине, вымотались достаточно и поэтому решили устроить суточный перерыв в маршрутной избе, для этой цели и поставленной. Поспать хоть вволю на приличных нарах, а не в дрожащей и пропитанной запахом бензина коробке вездехода ГАЗ-47. Играли же в домино они по той простой причине, что пока спать не хотелось. Да, после трудного перехода происходит у человека, вернувшегося домой, психическая разрядка, рассасывается многодневное напряжение, течет по коже волнами с гусиными пупырышками и дрожью. Продолжается это часа три-четыре, потом приходит великая слабость и благодатный сон. Этого момента мужики и ждали.

Наконец веки стали слипаться.

— Утро на дворе, — взглянул на часы Жора, потянулся и сильно, до щекотания в носу, зевнул. — Ага, начинает схватывать! Вот у меня был случай года три назад. Тоже не спалось. Так мы с Костей... Да, три. Тогда еще Мишка новый участок получил на Аачыме, где дохлого старого кита море выбросило, и все мечтали на тот участок попасть. И вот, значит...

— А-а-о-о-у-у-у! — глухо раздалось с улицы.

— Ух ты! — сказал Градков. — На ловца и зверь. А, Жор?

— Вой-то не по времени! — удивился Егор. — Весна же...

Прихватив бинокль, они вышли на улицу. Ночной морозец заледенил ячеистую поверхность снега, игольчатые гребни хрустели под ногами. Туман, лежавший с вечера по снегам, поднялся, и сквозь него на северо-востоке тусклым пятном расплывалось солнце.

— О-о-о-у-у-у! — Вой на улице зазвучал чисто и громко. Мужики зашли за угол дома, глянули. Метрах в трехстах на бугорке у заснеженного ручья сидел волк, почему-то еще не начавший линять. На фоне оплывшего серого снега шерсть его казалась совершенно белой. Он смотрел на людей и не пытался уйти, и уже одно это было необычно — последние годы волки все увеличивают дистанцию между собой и человеком.

— Нилгыкин (Нилгыкин — белый.), — сказал Егор. — Хорош!

— Да, белее некуда. — Градков опустил бинокль. — И рядом.

— Счас принесу карабин, — решил охотник.

Волк с минуту смотрел на людей и опять поднял морду.

— Ну, распелся, — сказал Градков. — Хватит.

Волк, словно поняв его, оборвал вой, встал и закружился на месте, как собака, устраивающаяся на лежку. Но он не лег, а опять уставился на людей, потом протрусил в сторону от дома метров пятьдесят. Снова глянул на людей и вернулся к бугру. Сел.

— Нич-чего не пойму, — сказал Жора. — Вот сколько лет рядом со зверьем живу, а понять его частенько... Чего вертится, а?

Волк встал, затоптался на месте и, словно решившись, побежал, с каждым шагом прибавляя скорость.

— Ишь ты! — Майский покачал головой. — Ну, идем в избу, зябко.

— Чего он приходил? — вслух подумал Градков, располагаясь на нарах за печью.— Как думаешь?

— Да вот кумекаю. Зверье, скажу тебе, умнее многих человеков. Прошлую зиму заночевали мы с Борисычем в Костином вездеходе. Только легли — слышим: по борту вездехода стук... стук. И вот...