Журнал «Вокруг Света» №12 за 1988 год

— Вас интересует судьба Фердинанда фон Тизенгаузена? — уточнил доктор Пернес.— Конечно, вам известно, что через год после смерти родственники перевезли его тело на родину, в Ревель. Там же, в Домском соборе, есть надгробие, видели? Ах, вы хотите знать, где он умер? Это за городом. Поедете?

Мне не пришлось пожалеть об оставленном на время «эскадроне».

— А знаете, что происходило на следующий день после битвы? — спросил Пернес, когда мы выехали из Славкова на Годонинскую дорогу.— В романе Толстого об этом ничего нет...

Я не знал. И доктор рассказал мне о тех событиях, не пропуская мелких, на мой взгляд, подробностей. Детали, казалось, были для него самым важным в событии. Впрочем, увлеченность Пернеса понятна: ведь все историческое действо, о чем нам приходилось только читать, случилось в его родных местах, по которым катила теперь наша ярко-красная «шкода».

Поглядывая по сторонам и слушая Пернеса, я пытался вообразить тот хаос, царивший при отступлении двух армий: гром орудийной пальбы, стоны раненых, разрывы шрапнели, ржание обезумевших лошадей... Выбираясь из-под обстрела, Кутузов послал к Багратиону адъютанта, предписывая корпусу отступить от Сантона, оставить Оломоуцкую дорогу и прикрыть отход остатков русских колонн на Годонин. Приказ был краток: «Держаться так долго, как возможно».

Решение главнокомандующего русской армии отступать на юг застигло врасплох Наполеона, авангард которого продолжал преследование в направлении Оломоуца, пока не убедился, что там никого нет. Спасая армию, Кутузов, как видим, оказался хитрее Бонапарта задолго до 1812 года. И не исключено, что печальный опыт отхода от Аустерлица помог русскому полководцу спустя почти семь лет решиться на рискованный Тарутинский маневр, имевший решающее значение в Отечественной войне.

Александр I, потеряв под Аустерлицем свиту, выехал в местечко Ходейцы. Здесь к нему пристали несколько русских офицеров и немного позже министр Адам Чарторижский. В трех километрах от Ходейиц, в Хершпицах, русского императора нагнал Франц I.

Проезжая через Хершпицы, Пернес затормозил напротив домов 44 и 45 и вышел из машины.

— Коронованные особы остановились у крестьян Франтишека Кучеры и Томаша Пасеки,— сказал он.— У Пасеки русский и австрийский монархи, оба голодные, ели постный тминный суп и вареную картошку. Стол, за которым они сидели, вы видели в нашем музее,— добавил Пернес.

Навстречу нам вышла хозяйка дома. Увы, потомков крестьян, вошедших в историю, в деревне не осталось...

В Хершпицах, согласно сведениям, почерпнутым музейными сотрудниками из различных документов, Александра настигли два адъютанта Кутузова, посланные в разное время из Важин над Литавой. Они доложили обстановку на последние часы, и императоры предпочли проследовать дальше к югу.

Следующей остановкой на Годонинской дороге были Жарошицы — большое село с костелом святой Анны, и ныне стоящим у обочины. Александр расположился на ночлег у квартального Изидора Валы, и весьма напуганный хозяин ничего не мог предложить на ужин, кроме картошки. В Жарошицах пути императоров разошлись. После ночевки Александр снова выехал на столбовую дорогу и уже не останавливался, пока не переправился через Мораву. За большой рекой, в Словакии, считавшейся тогда венгерским владением, он разместился в замке Холичи.

Франц остался в Чейче, по другую сторону пограничной Моравы. Трудно сказать, кто более струсил, узнав о крахе кампании. Австрийский император медлил не из храбрости: ночью он выслал князя Лихтенштейна, начальника рассеянной под Аустерлицем Пятой колонны, с секретным предложением о перемирии и ждал ответа Наполеона.

В ночь после битвы Бонапарт сел на коня. Он не спеша ехал по полю, оглядывая убитых и раненых. Наполеон пересек поле от Журани до Уезда (в романе Толстого — Аугеста), а оттуда через Праце вернулся к развилке Оломоуцкой дороги. У поворота на Аустерлиц он намеревался выспаться в здании почтовой станции, где перед этим стоял Багратион. Согласно логике победителя у обескровленного неприятеля не было иного пути отступления, иначе как на Ольмюц,— там была ставка союзных императоров.

Едва Наполеон прилег на походную кровать, доложили о приходе первого парламентера — фельдмаршала Лихтенштейна.

В среду 4 декабря Наполеон и Франц тайно встретились в лесу, в 18 километрах от Славкова, на ручье Спаленом у Горелой мельницы. Переговоры означали развал антифранцузской коалиции. Через день, утром 6 декабря, в кауницком дворце было подписано австрийско-французское перемирие.

Пернес подвел меня к скромному железному кресту, врытому в землю возле Годонинской дороги.

— В тот день, когда Наполеон и Франц I беседовали у «Спаленого млына», в трех километрах от этого места, на хуторе Сильничка у Жаровиц, умирал смертельно раненный капитан. Это был зять Кутузова Тизенгаузен. Он лежал в харчевне Винчен-ца Малика и с каждым часом слабел от потери крови,— рассказывал доктор Пернес.— Русский слуга и лекарь, которых французы не тронули, похоронили его без обряда и почестей на краю села.

«Не знаю, как утешить нашу несчастную Лизоньку,— писал Михаил Илларионович своей жене Екатерине Ильиничне из Кошиц.— Пока ей о смерти Фердинанда не объявляй. Дай бог силы ей и тебе». С горестным известием главнокомандующий послал к дочери другого своего зятя, ротмистра кавалергардского полка Федора Опочнина, храброго на поле боя и чувствительного в семейных отношениях, как и сам Кутузов.

Какие слова утешения могли смягчить пришедшее во многие дома горе? Подобно Тизенгаузену, совсем еще молодому человеку с белокурыми вьющимися волосами, прямым носом и тонкими губами, каким он был изображен на овальном музейном портрете, в те дни умирали в селениях около Брюнна многие раненые русские, австрийские и французские солдаты и офицеры.

Лев Толстой не знал ничего бессмысленнее этих жертв. Ради чего эти люди приняли смерть?

Фердинанд, или, как называли его русские солдаты, Федор Иванович Тизенгаузен, стал прототипом Андрея Болконского. Как известно, Толстой первоначально назвал роман «Тысяча восемьсот пятый год» и намеревался ограничить действие Аустерлицким сражением. Его герой согласно первому замыслу должен был умереть на Праценских высотах. Затем писатель продлил роман, продлил жизнь Болконского, доведя ее до Бородина. И там смерть героя приобрела иное значение.

Ужинали мы в Славкове, в том самом ресторане «Наполеон», что в двух шагах от замка Кауницев. Войдя в фойе, я был весьма озадачен довольно забавным и характерным совпадением. Интерьер ресторации неожиданно напомнил... Можайск. Мне приходилось раз или два обедать в можайском ресторане на пути в Бородино, и я хорошо запомнил тамошнюю лестницу, где над маршевой площадкой висела во всю стену батальная картина, написанная доморощенным мастером. Лестницу в Славкове украшало похожее полотно, однако на фоне дымов сражения и строя генералов и адъютантов сидел уже не Кутузов, а Наполеон.

Как и в Брно, часть посетителей явилась в ресторан в экзотической форме. Старший официант протянул мне меню, и на лаковой обложке я увидел знакомую коротконогую фигурку в треуголке, окруженную венцом из вилок и ножей.

Торжество годовщины битвы завершилось на следующий день митингом у Мавзолея мира. В условленный час я ждал доктора Пернеса на южной окраине Аустерлицкого поля у станции Уезд.

Поле битвы сейчас выглядит несколько иначе, чем в 1805 году. Весь этот холмистый край, рассеченный низинами и ручьями, покрывали раньше пруды-рыбники, из которых сохранился только Уездский. Нынче он еще не замерз, как это было в день Аустерлицкой битвы, и от стылой воды поднимался легкий пар.