Жюстина, или Несчастья добродетели. Преступления любви, или Безумства страстей

– Ну вот, – сказал он, тяжело дыша, – Успокойся, Жюсти-на, теперь я насытился, и тебе нечего опасаться в ближайшее время. Пока зверь задремал во мне. Пора убираться отсюда, друзья мои, – повернулся он к своей шайке. – На нашем счету шестеро. Трупы их валяются на дороге, и мы недолго останемся здесь в безопасности.

Стали делить добычу. Долю Жюстины Кер-де-Фер определил в двадцать луидоров и заставил ее принять деньги, несмотря на все ее отвращение к такому дару. Затем все поспешно собрались и двинулись в дорогу.

Назавтра, полагая себя в лесах Шантийи в полной безопасности, принялись подсчитывать барыш. На крут вышло двести луидоров.

– Стоило убивать шестерых человек из-за такой ничтожной суммы, – проворчал один из разбойников.

– Успокойтесь, друзья мои, – поспешила начать свою речь Дюбуа. – Я имела в виду совсем не большую или меньшую сумму, когда, провожая вас на дело, наказывала не щадить никого из предназначенных вам в жертву путников. Дело шло только о нашей безопасности. В этих преступлениях виноват закон, а не мы с вами: воров казнят, и они вынуждены убивать тех, кто может их изобличить. Да и откуда, впрочем, вы взяли, – продолжала опытная злодейка, – что двести луидоров не стоят шести мертвецов? Смерть существ, предназначенных в жертву, от нас ничуть не зависит. Мы должны, следовательно, без всяких угрызений совести выбрать тот жребий, который сулит нам хоть самую ничтожную выгоду. Ибо даже ту вещь, что абсолютно для нас безразлична, мы, если мы разумны и вещь эта нам вполне понятна и ясна, бесспорно, должны заставить повернуться к нам наиболее благоприятной для нас стороной, не считаясь с тем, какой урон это может нанести другим. При этом мы должны помнить, что моральные выгоды довольно туманны и зыбки, а материальные – дело вполне реальное. Таким образом, не только двести луидоров абсолютно оправдывают убийство шести человек, но для этого было бы достаточно и тридцати су. Эти тридцать су мы можем вполне ощутить, а от шести мертвецов нам ни холодно ни жарко: нам все равно – остались ли эти люди жить или принесены в жертву. Больше того, мы, по врожденному людскому злодейству, всегда чуть-чуть радуемся бедам и несчастьям других.

Слабость физической природы, недостаток умственных способностей, проклятые предрассудки, в которых нас воспитали, бессмысленная боязнь религии и законов – вот что отвращает глупцов от дороги преступления, вот что мешает им наплевать на мораль. Но всякий энергичный, полный сил человек, наделенный душой деятеля, который, как это и должно, предпочитает себя другим, умеет находить равновесие между их интересами и своими, умеет не бояться смерти и презирать рамки закона. Такой человек понимает, что огромное множество несчастий других, которые он никак не может ощутить физически, не идет ни в какое сравнение с тем, пусть самым маленьким, наслаждением, которое выпадает ему. Наслаждение его радует – оно в нем, а преступление его не задевает – оно вне его. Итак, я спрашиваю, какой же человек не предпочтет то, что его радует, тому, что ему чуждо, совершенно не трогает, ради того, чтобы доставить себе удовольствие?

– О мадам, – Жюстина решилась, испросив разрешения, прервать Дюбуа, – не кажется ли вам, что ваш приговор написан для человека достаточно могущественного. Но как быть нам, постоянно гонимым всеми порядочными людьми, клейменными всеми законами? Должны ли мы принять такую систему, которая может лишь заточить меч, висящий над нашими головами? Не окажемся ли мы в печальном положении, выброшенными из общества? Можете ли вы предположить, мадам, что такие принципы нам более всего подходят? Как, по-вашему, может не погибнуть тот, кто из отчаянного, слепого эгоизма противопоставит себя совокупным интересам других? Потерпит ли общество в своей среде того, кто в одиночку решил выступить против всех? Может ли он надеяться обрести счастье и спокойствие, если, не признавая общественный договор, он не согласен поступиться долей своего благополучия, чтобы быть уверенным в остальном? Общество зиждется лишь на постоянном обмене благодеяниями: вот основа его существования, вот нити, связывающие его воедино. Тот же, кто вместо благодеяний предлагает ему лишь преступление, неминуемо вступит, если он более сильный, в жесточайшую борьбу, и так же неминуемо, если он слаб, окажется жертвой первого встречного. Вот положения, из которых следует недолговечность преступных сообществ. Да взять хотя бы нас, мадам, – продолжала Жюстина развивать свой тезис. – Как вы надеетесь поддерживать среди нас согласие, если советуете каждому заботиться лишь о собственных интересах? Можете ли вы, хотя бы сейчас, например, найти веский довод против намерения кого-нибудь из нас заколоть других, чтобы общая добыча досталась ему одному? Вот хвалебный гимн благородству и добродетели, показывающий, что без них не обойтись даже сообществу преступников, что и их связывают такие же узы.

– Какая жуткая софистика, – сказал Кер-де-Фер, – Вовсе не благородство скрепляет преступное сообщество, а та же корысть, тот же личный интерес. Фальшиво звучит, Жюстина, этот ваш хвалебный гимн благородству. Вовсе не из благородства я, будучи самым сильным в нашей компании, не перережу своих товарищей, чтобы поживиться за их счет, а лишь потому, что, оставшись один, я не смогу быть уверенным, что добуду то, что добываю с их помощью. И то же самое соображение удерживает их от того, чтобы покончить со мною. Говоря иначе, они не покидают меня из того же, как видите, эгоизма!..

Того, говорите вы, кто намерен в одиночку бороться против общества, ждет гибель. Но еще более уверенно я могу сказать, что погибнет и тот, который ради поддержания своей жалкой жизни согласится на нищету и униженность. То, что называют общественным интересом, есть по сути множество объединенных интересов, где частный интерес должен неизбежно в чем-то уступить, от чего-то отказаться ради согласия с интересом общим. От чего же предлагаете вы отказаться тому, у кого почти ничего нет? Вы сами признаете, что он в таком случае приобретает больше, чем может отдать. Неравноценность сделки сразу же убивает надежды на соглашение: общество не соглашается брать у него такую малость, дабы ничего ему не возвращать. Что же остается такому человеку?

Только признать такое общество несправедливым и бороться с ним. Но это, утверждаете вы, приведет к никогда не прекращающейся войне. Пусть так. Но разве не для этого мы рождены на свет? Не в этом ли наше предназначение? Люди по природе своей одиноки, завистливы, жестоки и деспотичны. Они стремятся все иметь, не желая ничего уступать, и жестоко сражаются за свои права и ради своих амбиций. И тут появляется законодатель и вещает: «Прекратите терзать друг друга, прекратите раздоры, уступите частицу принадлежащего вам другому, и мир, согласие воцарятся между вами». Я не собираюсь хулить эти предложения, но утверждаю, что есть две породы людей, которые не способны с ними примириться. Это, во-первых, люди могущественные и сильные – им нет нужды уступать что-либо, они и так счастливы и довольны. Во-вторых, самые слабые, которые видят, что с них требуют больше, чем они в состоянии дать. Но общество-то и состоит из людей более сильных и более слабых, и никто из них, пусть и по разным причинам, не может соблюдать общественный договор. Они предпочитают состояние всеобщей постоянной войны, где их сила и ловкость помогут им урвать побольше. А нам остается выбор между преступлением, которое может освободить нас от нищеты, и эшафотом, который избавит нас от тягот жизни. Вот я и спрашиваю: можно ли здесь сомневаться в выборе? Пусть-ка ваш ум подыщет доводы, опровергающие мои рассуждения.

– Да их тысячи, сударь, тысячи, – с живостью возразила Жюстина. – Разве эта жизнь – единственная цель человека? Не есть ли она лишь некий переход, ступени которого приводят, если поведение человека соответствует этому, к вечному счастью, бесценной награде за добродетель? На этот раз, как бы это ни показалось удивительным, я попробую согласиться с вами, допущу на минуту, что преступление может сделать счастливым человека, его совершившего. Но Божье правосудие – а Бог существует, как бы вы ни злословили на этот счет, – покарает злодея на том свете! Ах, пожалуйста, не возражайте мне, сударь, не отнимайте у несчастной последнюю надежду. Когда люди отворачиваются от нас, кто, кроме Бога, может отомстить за нас?

– Никто, Жюстина, решительно никто. Да и вовсе нет необходимости, чтобы несчастная, как вы говорите, была отомщена. Она надеется на это, потому что жаждет всей душой.

Она утешает себя, потому что ей так хочется. Это спасительная мысль, но она не становится от этого менее ложной. Более того, по сути, страдания несчастной обусловлены законами природы. Все ее унижения и ее скорби учтены общим замыслом. Истина эта должна заглушить угрызения совести в душах злоумышленников – таким единственным способом мать-природа делает нас проводниками своей воли. Когда ее тайные внушения толкают нас на совершения злодейств – значит, злодейства необходимы: она их хочет, она в них нуждается. В сумме злодеяний, следовательно, чего-то недостает. Но, поскольку вы, Жюстина, еще не однажды вернетесь к вашему Божественному призраку, постарайтесь наконец понять, что ваша религия – всего-навсего, милая глупышка, отношения между созданием и Создателем, хотя существование этого Создателя – пустая химера. Выслушайте же меня: я в последний раз попытаюсь вам объяснить это ясно и понятно…

– Надобно ее вы…ь, братец, – неожиданно вмешалась Дюбуа. – И хорошенько вы…ь. Яне знаю другого способа обратить ее в твою веру: просто невероятно, как быстро и легко женщина усваивает идеи того, кто ее е…т. Канделябр, в который вставляется светильник философии, называется совокупление. Все моральные и религиозные принципы отступают перед напором страстей. Ну так пробуди их в себе, и ты сумеешь ее перевоспитать.

Кер-де-Фер, заключив Жюстину в объятия, уже был готов немедленно претворить в дело мудрые советы сестры, когда цокот копыт заставил насторожиться всю шайку.

– К оружию! – воскликнул Кер-де-Фер, стараясь запрятать в штаны огромный орган, которым он уже вторично угрожал ягодицам несчастной Жюстины. – К оружию, дети мои, сейчас не время думать об утехах.

Они выскочили на дорогу, и уже через несколько минут в их лагере оказался новый пленник.

Приступили к допросу: кто он таков, чем занимается, что побудило его ехать в такую рань по заброшенной дороге. Путешественник отвечал, что он один из крупных лионских негоциантов, что зовут его Сен-Флоран, что ему тридцать пять лет, что он возвращается из Фландрии, куда ездил по торговым делам, что денег у него с собой мало, – все больше ценные бумаги, – что выехал он рано утром, чтобы не страдать от жары, рассчитывая к полудню добраться до Парижа, где ему предстояло заключить несколько сделок, задремал в пути, и лошадь занесла его в сторону от проезжей дороги. Рассказав все это, он попросил пощадить его жизнь и взять взамен все, чем он располагает.