Зиэль

Лин покраснел и попытался пожать плечами, что было отнюдь не простым делом, в его нелепом положении…

— Ну… Кое-что вроде как умею.

— Ладно, слазь со своей Черники и встань на дороге, ко мне не подходи, это мы наяву будем здороваться и пыль друг у друга из спин выбивать. Твердо стоишь? А ну-ка, взлети!

Лин послушно взмахнул руками и даже зашатался.

— Зиэль, ты чего? Я не умею. И никто из магов не умеет, даже Снег, даже матушка моя!

— Знаю, а ты попробуй. Ты же во сне, вот и попробуй: развернись, начни бежать, или как там у тебя…

— А-а-а, точно! Как же я забыл! Зиэль, почему всегда так: когда сон — все понятно, а проснемся — опять не умеем. Это же проще, чем самые простейшие заклинания! Ведь я вспомнил, как надо!..

Лин — действительно, он еще совсем мальчишка — двумя торопливыми движениями завернул шпоры кверху, чтобы бежать не мешали, зачем-то расставил руки в стороны и помчался по дороге, словно бы прочь от меня. Вдруг прыжки его стали заметно длиннее, он как бы стал зависать в воздухе, от прыжка к прыжку все явственнее — и вдруг полетел, почему-то поджав под себя ноги… И едва не ткнулся оземь, но опять поднялся вверх и круто вверх! Наверное, именно так проходят его «летания» во сне — ведь у каждого смертного своя привычка в полетах: иные парят, словно крылатые птеры, иные плывут, подобно облакам и пушинкам, иные кувыркаются беспорядочно во всех направлениях, иные просто скачут огромными плавными прыжками… Объединяет их только одно: все смертные, когда либо жившие на белом свете, все до единого обладают даром свободного полета, но этот природный дар ни за что и ни при каких обстоятельствах не перетекает из сна в действительность. Никогда, ни у кого. Если, конечно, я не повелю иное. Лину, юному князю Докари Та-Микол, с этим делом здорово повезло… ишь, как хохочет посреди небес… Все-таки мне пришлось править его аллюры и метания, не то непременно бы носом землю вскопал… Наконец он приземлился, горячо дыша — глаза сияют!

— Понравилось?

— И еще как! Это неописуемо! Зиэль, а ведь я теперь ни за что не забуду — как надо! Я теперь умею летать! Боги, какое счастье! Я всегда об этом мечтал!

— Надо же… Рад за тебя. Как с тревогами — поменьше стали?

— Вроде бы… да. Спасибо тебе, Зиэль.

— Не за что. Прощай. И помни: как только доскачешь вон до того валуна — видишь, где межевая мета?…

— Да.

— Сразу вспомнишь сей ночной сон, потому что валун во сне будет очень похож на этот. Потому и вспомнишь. А мои вопросы дочиста забудешь.

— Да.

— Прощай, Лин, авось и наяву посчастливится встретиться.

— Прощай, Зиэль! До свидания! Жалко, что сон такой короткий!

Угу… Пусть я и не способен кого-либо и что-либо любить, а все же одни предметы, люди и явления мне нравятся больше, нежели другие… Или я оттого расчувствовался, что Лин может мне в дальнейшем пригодиться? Скорее всего. Несколько мгновений я даже колебался: может оставить ему в подарок умение летать?

— Перетопчется, чай не птер и не муха. Правильно я говорю, коряга безглазая? Отвечай.

— Как скажешь, Великий Господин.

— Зиэль.

— Как скажешь, Великий Господин Зиэль.

— Просто Зиэль.

— Как скажешь, Зиэль.

Непоследовательность — это мне присуще: тихо-мирно летел, летел на юг, да так и не долетел со старым знакомым разговорился. Потом собирался наведаться на запад и полюбопытствовать своими глазами — как там собираются Морево встречать… Нет, сменилось настроение и я уже не хочу ничего видеть и ни с кем беседовать. Может, попозже. Так это меня… назовем сие человеческим словом — встревожило упоминание Лина о зайчиках да бабочках. Я привык представлять себе нечто вроде зерна или семечка… Я вовсе не хочу этого видеть, и уж тем более прикасаться к этому, но… Мысли мои обязательно возвращаются к этому явлению, может быть и не ежечасно, и даже не каждый год… или тысячелетие, а все же… все же… все же, надо возвращаться. Созерцание получилось весьма даже неплохим, сему и эта… не помешала…

— Возвращаемся.

— Как скажешь, Зиэль.

— Мой господин.

— Как скажешь, мой господин Зиэль.

И снова мы сидим друг напротив друга, я и она, в тесном кусочке пространства, огороженном столь же безликим и почти не осязаемым пространством. И молчим.

Я придумал: однажды я создам себе из этого пространства свой отдельный мир… мирок, маленький, удобный мне и приятный… И я придам ему вид города, это и будет город, точное подобие одного из существующих… Да, все в нем будет подлинное: площади, улицы, царские дворцы, лачуги бедняков, трактиры, конюшни, базарные площади, сточные канавы, крепостные стены… Всем они будут истинны, целиком и полностью готовы для использования и жизни, Только самой жизни в нем не допущу и живых существ, кроме меня, и да пребудет он пуст, град сей — только я и он… Когда-нибудь я непременно воплощу в явь эту внезапную прихоть мою, а пока мне и так хватает забот и любопытства к оным.

— Что ты сейчас делаешь, тварь? Спишь, мечтаешь, томишься, размышляешь? Отвечай.

— Нет, мой господин Зиэль.

— Как ты посмела со мной… А, понял. Ни то, ни другое, ни третье. Я имею в виду: чем ты сей миг занята? Отвечай?

— Я дожидаюсь, мой господин Зиэль.

— Угу. Надо полагать, задай я вопрос о смысле твоего существования, и о промежуточных итогах, ответ был бы тем же? Отвечай.

— Да, мой господин Зиэль.

— Деяние — и в то же время итог. Мне нравятся разумные двоесмыслы, молодец. Слышь, корявая, а ведь ты, небось, и меня надеешься дождаться, а? Отвечай.

Впервые за всю нашу с ней нынешнюю «содержательную» беседу, я почувствовал некоторую заминку с ответом. Впрочем, в этом месте она всегда чуточку спотыкается.

— Я не способна дать определенный ответ на этот вопрос, мой господин Зиэль, не дано мне.

— Хорошо. Но ты понимаешь — сколь бы странно это ни звучало — что и ты не бесконечна во времени?

— Да, мой господин Зиэль, как и все сущее.

— Ладно. Прочь, ты мне надоела. А я посижу еще пару мгновений да и выйду в люди.

Последние слова я произнес в пустоту, ибо собеседница моя испарилась из кусочка пространства еще раньше, чем звуки голоса моего, образовавшие слово "прочь".

Если бы нашелся досужий наблюдатель, способный узреть, как я захожу в избушку на сотворенном острове, то он бы увидел, как я вошел в нее и тотчас вышел, не задержавшись внутри ни единого мгновения. Это мне удобно, это я умею. Воспитанник мой, князь Докари, он же Лин — вот только что доскакал до указанного камня и якобы вспомнил якобы сновидение… Да, вспомнил, и прежняя тревога, что поселилась в этом чутьистом юноше, перемешалась с невероятным восторгом от ощущения только что испытанного полета и с острейшим разочарованием от осознания того, что полет был все-таки во сне… Меня он помнит, а мои вопросы — прочно забыл, как и приказано.

Зато я помню ответы — и кто теперь уймет неясную мою тоску, причины которой я не желаю ни знать, ни видеть, ни касаться?

Только сам же и сумею унять, а больше некому.

Глава 7

Это случилось очень давно, при дворе императора Залаури… и началось даже чуточку раньше, ибо его Высочество принц Залаури в то время еще не вступил в права престолонаследования, но почти все дни и ночи проводил возле одра своего смертельно больного отца, императора Вилрени Сквалыги…

Сквалыгой его называли в народе и при дворе, а в памятные свитки он, еще при жизни, был занесен под звонким и почетным прозвищем Собирателя вотчин…

Вили Сквалыга умирал долго и в муках, страшные язвы постепенно разъедали тело его, появляясь на руках и на ногах, покрывая грудь и лицо, и даже горло. Жрецы и лекари мало что могли сделать, ибо болезнь была никому неизвестна, а боги, по каким-то причинам, никому из смертных не ведомым, брать под защиту жизнь несчастного императора не пожелали. Я тогда поленился разбираться в истоках этого недуга, но для себя, для собственного поверхностного понимания, принял две наиболее вероятные причины происшедшего: либо он обманул в своих сокровенных обещаниях кого-то из богинь (боги прикончили бы его прямее и проще, без изысков), либо, что вероятнее, императорское здоровье, измученное постоянным обжорством и лютыми попойками своего повелителя, надломилось и утратило защитные свойства.