Зима в горах

— О, — сказал он, — в таком случае можете снять очки. Никаких тайн тут нет. Я могу вам совершенно точно сказать, что у меня на уме. — Но, еще произнося эти слова, он подумал о том, что едва ли сумеет объяснить все достаточно ясно не только для нее, но даже для себя самого.

— Ну, так скажите. — Но очков она не сняла.

— Я одинок и далеко не счастлив. Не думаю, чтобы во мне говорила излишняя жалость к себе — я стараюсь объективно смотреть на вещи. Жизнь моя подошла к голому открытому ветрам перекрестку, и я не знаю, каким путем дальше следовать. Я могу создать себе уютную жизнь, но от одного уюта не станешь счастливым. Я потерял цель в жизни.

— А что же случилось, почему вы ее потеряли?

— У меня умер брат. Он был человек больной, и я ухаживал за ним.

— Очень жаль, конечно, что он умер, потому что вы, видимо, любили его. Но для вас это, конечно, явилось избавлением?

— Вот это-то как раз и трудно объяснить.

— А вы попытайтесь, — сказала она, откидываясь назад.

— Я жил с Джеффри вовсе не потому, что был единственным человеком, который мог бы ухаживать за ним. Многие могли бы это делать, причем более квалифицированно и лучше, чем я. Он часто раздражал меня, и порой я совсем не годился для ухода за ним. — Он помедлил, затем продолжал: — Когда я сказал, что Джеффри был больным человеком, я постеснялся употребить более точное слово. На самом деле он был невропат, душевнобольной. У него была поражена психика и нервы.

— Он что — таким родился?

— Нет, это все война. — Он снова помолчал. — Об этом мне бы не хотелось говорить.

— Если вы не расскажете, как же я пойму?

Он повернулся к ней.

— А вы хотите понять?

— Вы же хотите, чтобы я поняла, правда?

Он кивнул.

— Пожалуй, все, что вам надо знать, в основном это то, что мои родители умерли в войну и мы с Джеффри остались одни, причем он уже тогда был тяжело болен. В свои хорошие дни он мог сам одеться — разве что какую-нибудь пуговицу оставит незастегнутой, — мог более или менее донести пищу до рта, но совершенно не в состоянии был на чем-либо сосредоточиться или удержать хоть что-то в памяти. И я знал, что, если отдать его в какую-нибудь лечебницу, его будут лишь обмывать и обтирать, как кусок неопрятной человеческой плоти. Правда, я никогда всерьез не думал отправить его в такое заведение. Он был нужен мне не меньше, чем я ему.

— Почему?

Роджер передернул плечами.

— Так уж сложилось. Дело в том, что мне было всего семнадцать лет, когда кончилась война, и прошли годы, прежде чем я смог хоть что-то зарабатывать и взять Джеффри к себе. Около десяти лет он провел в больницах — то в одной, то в другой. Но я все это время навещал его и говорил ему, что он переедет ко мне и будет жить со мной, как только я устроюсь, и он это понимал — во всяком случае понимал в свои хорошие дни.

— А что он делал в плохие дни?

— Плакал.

— Просто плакал?

— Просто плакал, и больше ничего. Сидел на кровати и целыми днями оплакивал свою судьбу.

Дженни встала, разгладила юбку на бедрах и посмотрела на него сверху вниз.

— Ну, а теперь скажите мне, какое все это имеет отношение к моему браку с Джеральдом?

Роджер не сразу смог ответить. Перед его мысленным взором стояло красное сморщенное лицо Джеффри, и он слышал голос Джеффри, произносящий сквозь рыдания: «Слишком это тяжело, Роджер. Не могу я, Роджер. Мне слишком тяжело».

Затем это видение исчезло, все вдруг словно залило резким белым светом, и он сказал:

— Это нетрудно объяснить. Когда человек несчастлив, он всегда ищет себе подобных. Вот я остался без Джеффри, лишившись, как Отелло, главной цели в жизни, а кроме того, поняв, что той любви, какую я проявлял к брату, оказалось недостаточно, чтобы удержать его в жизни дольше сорока пяти лет. Поэтому у меня почва ушла из-под ног, и я чувствую себя виноватым. К тому же — едва ли вас это удивит — моя личная жизнь совсем разладилась.

— Это меня не удивляет. На свете куда больше…

— Долгое время я встречался с девушкой по имени Марго и был очень привязан к ней. Я даже хотел на ней жениться. Она была очень хорошенькая и усиленно старалась избавиться от своего пуританского воспитания. Поэтому она все время искала удовольствий — без передышки. Она встречалась со мной пять лет и, насколько мне известно, одновременно еще с тремя или четырьмя мужчинами. Не говоря уже о случайных знакомствах. Она была большая мастерица по части любви и обожала заниматься этим в ванной во время вечеринок у разных тузов в Челси.

— Вы так говорите о ней, точно ее ненавидите.

— Честно говоря, нет. Просто она и меня заразила своим отношением к жизни. Мне хотелось создать семью, но я любил Марго, а она не желала строить со мной жизнь — сначала потому, что еще вдоволь не наразвлекалась с другими, а затем потому, что я не хотел отдавать Джеффри в лечебницу. В конце концов это разлучило нас. Мне потребовалось около года, чтобы поверить, что это действительно так. Я очень нуждался в Джеффри и просто не мог поверить, что есть люди, которые даже знать о нем не желают, как не желала Марго. Она видеть его не могла.

— Я бы не стала ее винить, если для нее главное удовольствия.

— Да я и не виню. Уже сам вид такого человека, как Джеффри, напоминает о сторонах жизни, никак не совместимых с приятным времяпрепровождением. Если бы он не был импотентом, она, возможно, даже попыталась бы сблизиться с ним. Говорят, идиоты возбуждают женщин.

— Слишком много у вас появилось горечи.

— Появилось? Во мне всегда было черт знает сколько горечи.

— Хорошо, — сказала она. — Пусть у вас будет горечь. Только не надо этим гордиться. Не думайте, что это делает вас великомучеником.

— Дженни, это несправедливо.

— А я вовсе не собираюсь быть справедливой, почему, собственно, я должна быть к кому-то справедливой? Просто люди, которые с горечью относятся к жизни, всегда считают, что это их возвышает. Они думают, что, если у тебя нет горечи, ты неглубокий человек.

Роджер подлил вина себе и ей.

— Возможно, вы и правы. Но вообще это не имеет значения. Моя горечь неглубока. Она у меня где-то на поверхности, как перхоть. Она может уйти, и при этом моя натура коренным образом не изменится. А вот то, другое — потребность оберегать Джеффри — гнездилось гораздо глубже. Корни этого уходят к дням моего отрочества.

— Знаете, что я думаю, — сказала она. — Я думаю, все это растает и исчезнет, как только вы найдете женщину, которую сможете полюбить, я имею в виду — полюбить по-настоящему.

— Я уверен, что именно так пишут в книгах.

— Опять у вас эта горечь. Об этом не только пишут в книгах, это всем известно.

— Хорошо, — сказал он, глядя на ее тонкое, серьезное лицо, озаренное светом камина. — Это может пройти, согласен. А до тех пор я обречен жить с тем, что в книгах наверняка назвали бы «синдромом Джеффри».