Зима в раю
Шрифт:
Хотя нога, чертова нога…
Хромая сильнее обычного (видимо, дожди не собираются в ближайшее время прекращаться – так же, как и сосущая тоска сердечная), Аксаков поднялся из метро на углу Шатодам и Ле Пелетье, сделал несколько шагов к рю Марти, как вдруг столкнулся с человеком, который быстро шел к метро и на ходу заглядывал в газету.
Газета упала, человек с трудом удержался на ногах, но выронил свой портфель. Он поднимал портфель, а Дмитрий, по укоренившейся привычке сыпля пардонами, начал собирать мигом подмокшие газетные листы. Невольно глянул на текст – и не поверил своим глазам. Чудилось, его мысли подслушал кто-то
Наверное, его сочли бы сумасшедшим… Да и ладно, да и пусть считают кем хотят!
– Мерси, мсье, – проговорил между тем человек, протягивая руку за газетой, но Дмитрий не мог расстаться с ней.
Медлил, искательно вглядываясь в бледное, отечное, усталое лицо мужчины с рыжевато-седой прядью, прилипшей ко лбу. Что-то знакомое было в его чертах…. Где-то Дмитрий встречал этого господина, определенно встречал. Если человек читает русскую газету, значит, он русский. Нет, в РОВСе такого нет, точно нет. Где же видел его Дмитрий? На собраниях у младороссов? Или просто здесь, в этом районе, встречал раньше? Да какая, впрочем, разница где?
– Извините, – пробормотал Дмитрий, – вы не могли бы отдать… – Тотчас поправился: – Не могли бы продать мне газету? Очень вас прошу, окажите такую любезность.
– Вы русский? – Светло-зеленые, блеклые глаза человека смотрели настороженно.
– Да.
– Эмигрант?
– Да.
В тяжелом, набрякшем лице мужчины мелькнуло презрение. Понятно. Он из новых, из советских! Сейчас заберет «Правду»… Нет, нельзя, невозможно!
– Дайте газету, дайте! – воскликнул Дмитрий, вдруг лишившись рассудка от внезапного приступа отчаяния.
Лицо неприятного человека смягчилось.
– Ну, берите, коли так, – буркнул он, пожал плечами и торопливо спустился в метро.
Дмитрий посмотрел ему вслед. Мягкая серая шляпа уже скрылась внизу, под сводом подземки.
– Спасибо, – прошептал Дмитрий и улыбнулся, чувствуя себя невероятно счастливым. Даже нога вроде бы перестала болеть. Ан нет, лишь показалось – стоило наступить на нее посильнее, в колено словно вонзили свои когти десяток чертей.
Вот-вот, нечто подобное он ощутил тогда, на позициях, когда упал, не чуя ни ноги, ни себя самого – одну только раздирающую боль, будто в него вонзилась не одна пуля, а десяток.
Дмитрий шепотом выругался, пытаясь встать поудобнее, чтобы не так ломило ногу, – и вдруг вспомнил этого человека.
Полуэктов! Тот самый Полуэктов, о котором он уже думал сегодня!
Дмитрий и не думал, что картины прошлого могут ожить с такой силой и яркостью.
…Вдали слышны звуки боя, а он лежит на земле, беспомощный, почти неживой от боли, настолько ослабевший, что револьвер выпал из рук. «Все! – подумал он тогда. – Теперь я совершенно в их власти! Не то что врага не убить, но даже застрелиться нечем, чтоб не мучили!»
– Noch ein ist verwundet. Ja ist es Offizier! [11] – слышен голос рядом.
Немцы! Сейчас пристрелят, конечно. Вот и револьвер не понадобится…
Не пристрелили. Прошли дальше, а около Дмитрия остался санитар
и начал перевязывать ему ногу. Потом оставил Дмитрия лежать на том же самом месте, а сам исчез. Дважды начинался обстрел с той и другой стороны фронта, и Дмитрий размышлял, убьют его свои или чужие снаряды. Веселые это были размышления, ничего не скажешь!11
Еще один раненый. Да это офицер! (нем.)
Затем вернулись санитары, уложили Дмитрия на носилки и понесли в полевой лазарет – палаточный городок. Несколько палаток были заняты, а та, в которую его наконец внесли, оказалась почти пустая: на полу стояли только одни носилки. Человек, лежащий на них, был почти с головой покрыт шинелью.
«Мертвый, что ли?» – безразлично подумал Дмитрий.
Появился санитар с кофе и бутербродами.
Дмитрий выпил кофе, но есть не мог – затошнило от запаха эрзац-колбасы.
– Не хочешь? – раздался голос с носилок. – Ну дай мне.
Ага, очнулся сосед. Значит, он живой.
Дмитрий повернул голову – да и замер, увидев Полуэктова…
– Ну, тесен же мир, – буркнул тот, невольно отдергивая руку.
– Не хочешь? – Дмитрий разжал пальцы, хлеб и колбаса упали в грязь. – Ну, как хочешь!
Они лежали рядом молча – два врага. Потом Полуэктов не то уснул, не то впал в забытье, только изредка протяжно стонал.
В это время среди немцев началась какая-то суматоха. Дмитрий ловил обрывки фраз. Говорили о внезапном прорыве русских, об эвакуации раненых.
– А с пленными что? Оставим или заберем с собой? – крикнул кто-то совсем рядом, за брезентовой стенкой палатки.
– Приказ – брать только офицеров, низших чинов и унтеров оставлять! – ответил другой.
Дмитрий, словно ему кто в ухо шепнул: «Вот она, надежда на спасение!» – сорвал погоны с шинели, которой был укрыт, сунул их себе под спину. В эту самую минуту полог палатки откинулся. Вбежала молоденькая медсестра – испуганная, растерянная:
– Госпо-один оффицир?
– Не-е… я унтер, – протянул Дмитрий. – Офицер – вона он! – И махнул рукой в сторону спящего Полуэктова.
Солдаты подошли к носилкам, на которых лежал тот, подняли.
– Марш! Несите! – отчеканила медсестра.
Полуэктова вынесли…
Дмитрий не мог поверить в удачу. Боялся верить!
«Многие немцы разбираются в наших знаках различия. Они спохватятся. Полуэктова вернут. Или он очнется и поднимет крик. Его вернут, а меня заберут. Я попаду в плен…»
Потом Дмитрий понял, что обман удался – в лазарете стало тихо. Немцы эвакуировались со страшной быстротой, даже не сворачивали палатки.
Тем временем рана Дмитрия начала кровоточить. От потери крови он впал в забытье и даже не слышал, как в лазарет вошли наши санитары. Не помнил и путешествия на санитарном поезде, где за ним присматривала Варя Савельева, давняя любовь. Не до любви было тогда Дмитрию Аксакову! Он очнулся уже в Петрограде, в военном госпитале. Про Полуэктова он до нынешнего дня почти не вспоминал. Однако…
Так вот кого напророчила теща!
Откуда она знала? Как могла знать? Получается, что… что ей можно верить? Нет, не так – получается, ей нужно верить? И насчет Шадьковича? И насчет лекарства от болезни, называемой ностальгией?