Зима в раю

– Ну, предположим, я не стану отрицать того, что провел несколько дней в сыскном отделении, потому что и в самом деле собирался написать несколько репортажей для уголовной хроники «Энского листка», – с досадой сказал Шурка. – И что? Какое это имеет отношение к связи Верина с главарями эсеровской эмиграции?

– Ровно никакого, – согласился Поляков. – Но только на первый взгляд. На самом деле речь идет всего лишь о разных точках зрения. На текущий момент, как вы изволили выразиться, можно посмотреть по-разному. Что нам важнее сейчас? Уличить человека в каких-то прошлых ошибках, о которых он и сам давно забыл и которые, скажем прямо, никакой опасности для нас сейчас не представляют? Или вскрыть готовящийся эсеровский, финансируемый из-за границы заговор, во главе которого, оказывается, стоит известное в городе, очень значительное лицо? Мне лично вторая точка зрения представляется приоритетной, я бы хотел, чтобы и вы прониклись ее важностью.

– А в чем все же это должно выразиться? – напряженно спросил Русанов.

– Вы не понимаете? – приподнял свои ровные, красивые, поистине соболиные брови Поляков.

– Нет.

– А между тем все очень просто, – мягко пояснил Поляков. – Вы должны написать признание в том, что вам случайно стало известно о существовании заговора и о роли в нем Виктора Павловича Верина. Обрисовать подробно его темное эсеровское прошлое, назвать известных вам в те времена его сообщников. Ну и присовокупить нескольких человек из тех, с кем он близко общается в наши дни. На предмет проверки их органами. Если вы кого-то забыли или фактики какие-то вылетели из головы, я вам подскажу, напомню. Так что все просто, Александр Константинович. Все очень просто. Кстати, я готов дать вам время подумать. Недолго, еще полчасика. Но уж потом, извините, упорствовать в своих заблуждениях не советую. Мне ваше признание, откроюсь уж вам, архинеобходимо. И чтобы получить его, я пойду на многое. Не побоюсь руки запачкать.

– Они у вас и так грязные, – с кривой улыбкой сказал Русанов, и в душе у него что-то ухнуло от мгновенного промелька страха: что он говорит?! – Вы землю с утра копали, что ли?

Поляков мельком взглянул на свои руки, и странная усмешка прошла по его лицу:

– А вы приметливы… Нет, землю я не копал и никого живьем в нее не зарывал – вы ведь что-то подобное имели в виду? Просто мотоцикл забарахлил, когда я ехал на работу, пришлось останавливаться, чинить. Вот и все.

«Нет, это у него не машинное масло, – подумал Русанов, – а давно въевшаяся грязь. Ведь даже если бы и перемазался человек машинным маслом, что, потом, придя на службу, не мог их вымыть, что ли? Да черт, дались мне эти его руки?! Чего я к ним привязался?!»

И вдруг он понял. Руки у Полякова были необыкновенно изящной формы, узкие, с длинными пальцами, с красивой формы ногтями. О да, ногти были неровно подстрижены, а кое-где обломаны, руки грязны, а костяшки сбиты, и все же они удивительно не соответствовали этой форме, этой слишком короткой, неуклюжей стрижке, этому аскетическому лицу со впалыми щеками и тем страшным вещам, которые говорил Поляков. Руки, так сказать, выбивались из образа. Руки и еще речь – слишком правильная для человека, родившегося на задворках Энска или где-то в губернии, а ведь именно из рабочих или крестьян прежде всего набирались кадры НКВД. Может быть, Поляков успел получить хорошее образование? Или просто очень старался учиться, а не просто для проформы зачеты сдавал?

И к тому же его глаза…

– О нет, Александр Константинович, – продолжал между тем Поляков. – О вас я рук пачкать не буду. Есть кому этим заняться. И вы поймете, что имеете дело с мастерами своего дела!

– Я уже имел возможность с ними познакомиться несколько дней назад, – сообщил Русанов. – Опять же сегодня тренировку понаблюдал.

Он кивнул на окно. Поляков обернулся, однако и «молотобойцы», и тренер уже ушли со двора.

– А, понятно, – все же догадался Поляков. – Да, ребята крепкие. Вы, смею вам сказать, Александр Константинович, еще и отдаленного представления об их крепости не получили. Знаете, чем кончится для вас обработка, скажем, в течение недели? Обработка сутками, а не часами. Не знаете? Ну так я вам расскажу. А вы послушайте внимательно, очень интересные сведения для неразумного человека. Итак. Вас будут бить преимущественно по почкам. Удары очень болезненны, настолько, что заключенные, случалось, умирали от болевого шока. Но если вы и останетесь живы, понадобится не так уж много времени, чтобы почки вам отбили. Они перестанут нормально функционировать, и у вас начнутся отеки. Сначала отекут ноги, потом опухоль распространится выше, на гениталии. Мошонка отечет так сильно, что станет размером с голову ребенка и перестанет помещаться в брюки. К врачу вас не допустят, лечиться вам будет нечем. Вид у вас будет… страшноватый, прямо скажу. Лицо тоже отечет, пальцы станут как сосиски. Но больше всего неприятностей вам доставит именно мошонка. Конечно, заключенные изобретательны: в аналогичной ситуации один человек умудрился сделать некое подобие сумки из своей рубашки, которую он и носил, прикрывая мошонку, так как в брюки, повторяю, она уже не могла поместиться. Запомните совет, насчет сумочки-то, он вам может пригодиться.

Русанов, слушая, судорожно сглотнул.

– Конечно, вам это кажется жутким зверством. Да, Александр Константинович? – с подчеркнутым участием спросил Поляков после минутного молчания, во время которого он пристально наблюдал за лицом Русанова. – Сознаюсь, мне тоже. И очень многим моим сослуживцам. Конечно, мы понимаем, что избиение и другие особые методы следствия необходимы и действенны, но они очень дорого обходятся самим следователям. Некоторые даже сходят с ума.

Он помедлил, словно бы дал время зародиться в голове Русанова жуткой мысли: «Да ведь ты и так сумасшедший! И все вы! Я в руках безумцев, которые пользуются своей безнаказанностью. Господи, спаси, помоги мне, Господи!»

– Я вас предупредил, Александр Константинович, – снова заговорил Поляков. – Не вынуждайте меня к крайним мерам, постарайтесь избежать их и пойдите навстречу следствию. Вы ведь совершенно не старый еще человек, вам рано прощаться с жизнью и здоровьем, все еще у вас впереди. А упорство и запирательство для вас плохо кончатся. Если же подпишете признание, вас могут освободить уже в зале суда. В крайнем случае отправят в лагерь на небольшой срок. А в лагерях у нас люди за честную работу ордена получают!

Русанов криво усмехнулся, отводя глаза.

«Вы-то сами верите в то, что говорите?» – хотел спросить он. К счастью, хватило ума промолчать. Да и не хотелось болтать попусту.

– Одним словом, я оставлю вас ненадолго, – сказал Поляков. – Воспользуйтесь временем с пользой, очень вас прошу.

Он вышел, ступая как-то особенно мягко, хотя на нем были тяжелые кирзовые сапоги.

«Странно, – подумал Русанов, как о чем-то важном, – почему он носит грубые кирзачи, а не хромовые сапоги, как все остальные следователи? А вот мои «молотобойцы» были в кирзовых сапогах! Я отчетливо помню, как они прохаживались по моим ребрам! Грубые сапоги, грязные руки, сбитые костяшки… Это о многом говорит! Наверняка Поляков сам развлекается избиением подследственных, то-то с таким знанием дела рассказывает об отбитых почках. Какой-то оборотень… Человек с такими чертами лица, с маленькими, изящными, по-настоящему аристократическими руками – и притом зверюга, настоящая гадина!»

И тут он спохватился, что думает не о том. Не о следователе Полякове надлежало думать в недолгие отведенные ему на размышление минуты, а о Мурзике!

* * *

С отчетливым ощущением беды, навалившейся на него, Дмитрий ехал на вокзал Монпарнас, откуда отправлялись поезда на Медон. Тупо смотрел в окно и так старательно пытался ни о чем не думать, что от напряжения даже голова заболела. Еще оставалась надежда, что здесь какая-то ошибка, что…

Не думать!

Уже смеркалось, когда он сошел с поезда в Медоне. Дмитрий сначала озадачился: в темноте трудно будет найти нужный поворот на шоссе, – а потом порадовался: ну и хорош же оказался бы он, если бы приперся сюда белым днем! Если Мариньян сказал правду – а зачем, в самом деле, таксисту врать? – штабс-капитану Аксакову мелькать в окрестностях виллы «Незабудка» небезопасно. И это очень мягко говоря!

Так что очень хорошо, что уже стемнело. Правда, во всяком хорошем непременно есть что-то плохое: последний поезд в Париж уходит через полтора часа. Успеет ли Дмитрий за столь короткое время найти «Незабудку», выяснить то, что хочет выяснить (и кстати, еще бы недурно разобраться, что именно он хочет выяснить), и вернуться на вокзал? Иначе придется ночевать здесь – или спустить все деньги, что есть с собой, на такси.

Впрочем, положа руку на сердце, Дмитрий мог бы сказать, что ни сомнения, ни колебания его не слишком-то одолевают. Откуда-то, словно бы с небес, снизошла странная, спокойная уверенность, что он все узнает и все успеет сегодня. Как это называют испанские тореадоры такой момент? Ах да, момент истины, el momento de la verdad!

Он шел по обочине шоссе и размышлял, откуда знает эти слова. Вроде бы с испанскими тореадорами отродясь не встречался, не знался, не общался. Так откуда же? И в ту минуту, когда, совершенно того не ожидая, он чуть ли не уткнулся в полутьме на столб с прибитой к нему табличкой: «Villa «Myosotis», вспомнил: да ведь Витька Вельяминов, очень увлекшийся аргентинским танго в пору их жизни в Энске, вдруг решил выучить испанский язык, чтобы лучше понимать, что означают волшебные слова, которыми сыпала мадам Мишель-Михайленко: очос атрас, мулинет, очо кортадо, болео… Танго Витька вскоре бросил – не шло у него дело с танцами, не способен он был к движениям под музыку, ибо еще до рождения наступил ему медведь на ухо, однако испанских слов, самых неожиданных, он все же набрался и довольно долго приветствовал Дмитрия восклицанием: «Буэнос ночес, амиго!» – и ему было наплевать, темный «ночес» или самый настоящий белый «диас» стоит за окном. Ну а звучное «el momento de la verdad» вообще прилипло к нему, как банный лист.