Зимние солдаты

Менингит

Раннюю весну я очень любил. Особенно нравилось мне в это время ездить на подножках трамваев. Уже не холодный влажный воздух так приятно обдувал тебя…

Вот в таких поездках на трамваях в Политехнический музей и обратно я, наверное, и простудился сильно. Помню, после школы меня трясло, была, наверное, высокая температура, ноги подкашивались. Но я ничего не сказал дома Бабусе и, поев без аппетита, поехал в Музей доделывать свой автожир.

Ночью у меня был страшный жар, я то впадал в забытье, то, очнувшись, просыпался от страшной головной боли. В это время помню только шепот родителей: «Главное – поставить правильный диагноз».

На короткое время я очнулся вновь уже на незнакомой кровати в больнице. Теперь ключевые слова родителей были другие: «…менингит», «…надо достать где-то сульфидин», «…только сульфидин может спасти». И, наконец, «сульфидин найден».

Сколько дней я метался в бреду – не знаю. Когда приходил в себя, помню только, что голова моя была закинута каким-то спазмом назад, и доктора пытались подвинуть ее вперед. Я понимал, что чем дальше смогу повернуть ее к груди, тем лучше для меня. Но голова не поворачивалась. И еще помню, как мама заставляла меня проглотить порошок сульфидина, запивая водой, или после того, как размешивала его в воде. Только попытки сделать это каждый раз заканчивались ужасной, неукротимой рвотой, после которой мама, опуская мою обессиленную, раскалывающуюся от боли голову на подушки, говорила: «Не спеши, отдохни немного, и начнем снова. Мы должны сделать так, чтобы сульфидин остался в твоем организме».

И еще помню слова: «пункция», «надо делать пункцию». Ах, как ненавидел я эти слова, после которых меня клали на каталку (а ближе к выздоровлению я даже шел сам неуверенными шажками, держась за руку постоянно присутствующей рядом мамы). В процедурном кабинете меня клали набок на высокий стол и просили сгорбиться и согнуть ножки. А я напрягался, внутренне готовясь к страшной процедуре, но гордо отказывая желанию попросить сделать ее помягче.

Я чувствовал, как пальцы врача двигались по спине, по выступам позвонков, в поисках нужного места, а потом страшная боль пронзала тело. Это игла шприца, проникнув между позвонками, вонзалась в спинной мозг, проникая внутрь, и я чувствовал, как остатки сил уходят из меня, из моей головы, заменяясь страшной головной болью и все усиливающимся головокружением.

«Спокойно, милый… Спокойно… Не шевелись… Сейчас кончим… Спокойно…»

Я знал, что они отсасывают мою спинномозговую жидкость, и чем больше они ее возьмут, тем хуже буду я себя чувствовать.

Но я молчал и не пытался шевелиться. Это единственное, что я мог сделать, чтобы показать им всем, что я хоть и маленький, но мужчина, и могу терпеть.

И врачи понимали мое состояние и чувства:

– Молодец! Молодец! Маленький, а терпит, не кричит…

Это было для меня высшей наградой, которая хоть как-то давала мне силы вытерпеть, пока меня на каталке, уже бездыханного, везли к кровати, а потом осторожно перекладывали на нее. Но маленькие повороты моей головы вызывали такое головокружение, что часто сопровождались выматывающей рвотой.

Однако наступили дни, когда я уже был в сознании большую часть дня. Началось выздоровление, и моя голова была все меньше отброшена назад. До сих пор помню, как голова уже могла так сильно быть наклонена вперед, что, открыв рот, я мог коснуться подбородком груди. И доктор, засмеявшись, сказал, что когда я смогу доставать подбородком грудь, не открывая рта, он будет считать, что я выздоровел.

Но все равно пункции продолжались. И после каждой из них я как будто умирал на время. Единственное, что маленький мальчик мог гордо противопоставить этому, – чувство, что вытерпел, не кричал, когда ему делали это. А некоторые – он слышал – кричали.

Сколько других больных менингитом детей и подростков было в больнице, я не знал. Знал лишь, что в моей палате две кровати. И на кровати напротив лежит почти взрослый мальчик, родители которого не смогли достать сульфидин. Его лечили порошками красного стрептоцида. Мальчика тоже рвало, когда он принимал, точнее ему вливали в рот, эти порошки с водой, и вся борода его была красной.

Вспоминая об этом сейчас, я думаю, что, может быть, это был почти мужчина – у него была небритая щетина на бороде, и она-то и была всегда красной.

У меня не было аппетита, и я не помню, какие деликатесы, какие продукты приносили мне родители, готовые выполнить любое желание их такого больного ребенка. Мне же больше всего хотелось не только вытерпеть все, но и не быть родителям обузой больше, чем и так уже получилось. Поэтому я всегда говорил им, что ничего не хочу в дополнение к тому, что они уже приносят. И они так никогда и не узнали, чего мне ужасно хотелось, но чего я не считал возможным попросить. А хотелось мне консервированного винограда, который в стеклянных литровых банках приносили моему находящемуся почти всегда в бреду соседу с красной бородой. Когда, приходя в сознание, он медленно жевал ягоды этого винограда, которые ему доставали из банки, я глотал слюнки и изо всех сил старался не смотреть на это пиршество.

У меня-то был виноград, и не консервированный, а «живой», несмотря на то, что на дворе была ранняя весна. Но мне казалось, что консервированный виноград – самая вкусная еда, о которой человек может только мечтать. Мне казалось, что банка такого лакомства должна стоить целое состояние. Поэтому я не считал для себя возможным разорять родителей и просить достать мне такую же.

Много лет – точнее много десятков лет, уже взрослым – я мечтал найти банку такого винограда и попробовать его. Но это желание приходило внезапно, обычно когда я не мог найти того, о чем мечтал. А потом надолго пропадало. Поэтому я до сих пор так и не попробовал и, наверное, уже никогда не попробую консервированный виноград.

Тогда в палате мне не удалось дождаться, когда сосед с красной бородой придет в сознание так надолго, что я познакомлюсь с ним и попрошу попробовать виноградину. В одну из ночей, сквозь сон и забытье я почувствовал, что что-то случилось. Ночью зажгли свет, и сестры и врачи тревожно бегали к кровати моего соседа и обратно, а потом кровать его загородили от меня какой-то легкой, как занавеска, белой ширмой.

Утром, когда я проснулся, кровать напротив была аккуратно застелена новым свежим бельем, подушки и даже одеяло были другими. Ничто не напоминало о том, что еще вчера здесь в беспамятстве и жару метался человек с красной от стрептоцида бородой.

Мой класс, 8^а перед самой войной. Я здесь четвертый слева в заднем ряду.

И тринадцатилетний мальчик догадался обо всем с такой уверенностью, что даже не спросил взрослых, когда они пришли, куда же девался сосед. Они сами не выдержали, стали, словно оправдываясь, говорить, что соседа перевели в соседнюю палату.

Я не задавал уточняющих вопросов, не спрашивал ничего, просто было очень грустно. Я все понимал, впервые осознав до конца серьезность своей болезни, и смирился с фактом: у меня очень много шансов умереть, даже почти наверняка, и я скоро умру в этой больнице. И вдруг мне до боли захотелось просить, умолять взрослых отвезти меня домой, в нашу крохотную комнатку, где мы спали вместе с бабушкой. Мне так захотелось, чтобы, когда я умру, меня выносили бы через двери моего дома и спускались бы со мной по трем деревянным порожкам крыльца, по которым я столько раз выбегал на улицу. Но я ничего не сказал об этом ни маме, ни папе.

Я, наверное, понял вдруг, тоже впервые, что есть области, которые человек вынужден пройти один, даже если он маленький, а рядом родители. И у меня появилась новая мечта и цель в жизни: постараться прожить так долго, чтобы дожить до момента, когда я смогу выйти из этой больницы и сам пройду еще по тем деревянным ступенькам, даже посижу на них.

К счастью, эта мечта осуществилась. Начав поправляться, я выздоравливал быстро. Каждый день врач, осторожно и мягко наклонявший мою голову вниз и просивший достать подбородком шею, хвалил меня за успехи и сообщал мне, как взрослому, что спинномозговая жидкость, взятая во время пункции, стала еще более прозрачной, совсем прозрачной. Сообщал так, словно это я своим хорошим поведением добился таких важных для него изменений. Я верил ему и гордился, что я такой хороший его ученик и делаю ему приятное. Я любил своего доктора, думал, что мы навсегда будем как родственники, а оказалось, что больше его никогда не видел, да и имя и отчество забыл. И сегодня горько оттого, что никто уже не поможет мне вспомнить, – папа и мама умерли. Помню лишь, родители говорили мне, что мой спаситель был еврей, а больница находилась в месте, называвшемся Соколиная гора.