Зимняя кость

— Сейчас мне, пацаны, слишком хорошо и розово. Дайте поплаваю.

Пол пещеры можно застелить здоровеннейшим ковром, чтоб пыль прибил и было гладко ходить. Взять буржуйку. Фонари, бельевую веревку, ножи. До конца заложить камнями вход. Ночные горшки забрать, сунуть под кровати. На чем готовить… открывашки… мыло руки мыть… ох, ежи.

Проспала она до самой темной поры. Во сне дергалась, уворачивалась от летящих к ней кулаков. Костяшки из тьмы, никогда не чищенные боты, жуткие хрипы женщин, полных праведности от того, что бьют то, что бьют. Угловатое лицо Тумака и холодные расселины на нем… шляпы… папино тело свисало вверх тормашками с ветки, чтоб из взрезанной шеи в черное ведро стекла кровь.

Я никогда не буду чокнутой!

Золотая рыбка в ведре, сверкающий хвостик хлестал по сторонам, чертил по крови яркие слова, и яркие слова эти плескались мимо так быстро, что не разобрать, а разум знай себе гадает, что это за слова и что ими и этими искорками в крови хочет сказать рыба.

Я никогда не буду чокнутой!

Гейл говорит:

— Горошинка, тебе еще таблеток дать? Ты бьешься.

— Ладно. Только теперь синеньких.

— Воды нет.

— Мне все равно в сортир надо.

— Вот две.

Ри встала и прошла по холодному полу, медленно прошла, вся согнувшись. В полостях ее мяса сияли луны боли, и, когда она двигалась, луны сталкивались друг с другом, оглушали ее. Она села на стульчак, и все ее заскорузлые уголки растянулись, раскрылись и выпустили свежее страдание. Она проглотила таблетки, запила из-под крана, подставив руки чашечкой, пошаркала в темноте обратно.

От ружейного ствола падала тень — ее Ри увидела раньше, чем мужчину. Тот сидел на диване, у окна, ружье стояло у подлокотника. Ри почувствовала, что он за ней наблюдает, но попробовала замереть, как сама тьма, хоть как-то с ней слиться. Она забыла дышать, пока дядя Слезка не заговорил:

— Ложись обратно.

— Что… тут такое?

— Не очень я умею доверять, вот что.

Она села на дальний край дивана. Дверца буржуйки была приотворена, и в тусклом сиянии Ри различила головы мальчишек, ничком на подушках, ноги выпутаны из-под одеял. Сказала:

— По-моему, со мной все будет хорошо. Не завтра или как-то, но со временем.

— Ты хорошо держалась — я только у мужиков такое видел.

— А. — Голова Ри упала на спинку дивана, глаз закрылся. Из розового облака ей хотелось поговорить, поболтать, может, даже как на исповеди. — А я чего по правде — по правде вот терпеть не могу… это… как мне стыдно… за папу. Закладывать — это же против всего на свете просто.

Ветер дребезжал оконными стеклами в рамах. Фонарь со двора напротив посверкивал на старом льду, налипшем на них. Мама храпела коротко и звучно. Висела вонь полной пепельницы.

— Ну, он всех вас любил. Тут-то и дал слабину.

— Но…

— Послушай, девочка, — многие из нас могут быть крутыми, сильно крутыми, и быть такими подолгу. — Он показал на мамину комнату — кратко и прямо махнул рукой. — Видишь, вон Конни там — Конни тоже долго круто держалась. Правда. Очень и очень. И пальбу выдержала, и отсидки Джессапа, и прочую срань — уж и не знаю почему, но потом вот дала течь, и вся сметка из нее вытекла.

— Но стучать…

— Джессап не всегда стучал.Много-много лет он не закладывал никого. Нет, и нет, и нет, а потом вдруг — да.

Ри посмотрела на буржуйку, заметила, что Сынок вдруг сел, прислушиваясь, спиной к стене — он слышал слова, которые теперь будет пережевывать всю жизнь. Сказала:

— Это поэтому нас теперь все как-то сторонятся?

От дяди Слезки тянулся запах — резкая разогретая вонь, словно что-то электрическое давно не вытаскивали из розетки и оно перегорело. Он зажег себе покурку, подался к Ри поближе, а в движении повернулся растаявшей своей стороной к слабенькой точке света. Сказал:

— Тут в округе Долли не замечены за нежностями к семье стукача — у нас так испокон веку было. У нашего народа старая кровь, обычаи у нас сложились задолго до того, как этот выскочка, Иисус этот мелкий, молочко впервые срыгнул и насрал желтеньким. Понимаешь? А то, что чураются, — это потом поменяется, как-то. Со временем. Народ заметил, как тебе досталось, девочка.

Ри смотрела, как он курит, смотрела и сонно ждала, пока он не откинулся на спинку, не развернул пакетик фена — макнул палец в порошок и нюхнул, закашлялся, нюхнул еще. Очень сильно шмыгнул носом. Ри зевнула, сказала:

— Ты меня всегда пугал, дядя Слезка.

Он ответил:

— Это потому, что ты умная.

У Ри внутри расцветали синенькие таблетки, и от них ей в темноте вдруг пониклось. Пустив слюну, она обмякла на диване, потом Слезка пальцем ее растолкал. Она встала, дошаркала до кровати, легла, навалившись бедром на ногу Гейл. Взбила себе самую пухлую подушку и вскоре уснула черным сном, в голове уже не мелькало никаких картинок, не орало никаких слов — лишь чернота, и сон, да лучистый жар, что подымается от двоих, кто близко под одеялами.

~~~

Все утро казалось, что где-то спрятались скрипачи, медленно играют глубокие мелодии и все в доме их слышат и прониклись настроением такой музыки. Мальчишки ходили мрачные — не сонные, но угрюмые и бессловесные, — ели омлет с колбасой, который Гейл сварганила на черной сковороде. Мама не выходила от себя, и Сынок понес ей тарелку. Нед болботал в своей переноске за стойкой. От музыки тайных скрипачей воздух сгущался баюкающим туманом низких нот, только время от времени из них выбивался хулиганский визг, от которого глаза возводились к потолку. Ри вилкой крошила еду на кусочки поменьше, потом нежно их жевала неразбитой стороной рта. От кофе разбитая сторона вся вскинулась болью.

Сынок спросил:

— А ты этим глазом опять видеть сможешь?

— Говорят, да.

— А он до сих пор совсем слепой?

Она невнятно шамкала распухшими губами.

— Могу сказать, что солнце встало. Тень ловлю, если движется.

Гарольд сказал:

— У меня в классе два Милтона из того Хокфолла или рядом, — хочешь, с ними обоими подерусь?

— Нет, Гарольд.

— С одним мы друзья, но я все равно могу его побить, если скажешь.

— Нет.Даже не вздумай. Не надо этого делать. Не сейчас.

Сынок спросил:

— А когда тогда?

— Если это когда придет, я вам скажу.

Мальчишки умчались ловить автобус. Утреннее солнце осияло все дерево золотом, на столе разлилась ослепительная лужица расплава. Ри вдруг стало дурно глядеть в эту лужицу, и она оттолкнулась от стола, поднялась, уселась в удобную мамину качалку. Проглотила последние белые таблетки от матки, замычала вместе со скрипачами. Музыка была к балладе, чьи слова потерялись, но ее все равно легко было мычать. Гейл стояла на месте Ри у раковины, сгорбившись, мыла посуду, а тем временем смотрела в окно на откос известняка и грязь. Ри наблюдала за крепкой спиной Гейл, за ее руками в работе, потом вдруг перескочила на себя — праздная от утренних таблеток, у буржуйки, мычит вместе с невидимыми скрипачами — и принялась раскачиваться в мамином кресле, качаться, всеми своими частями быть слабой. Ослабленные части отсыхали внутри по кусочкам, как грязь с берегов разлившегося ручья, рушились внутрь и плескали сильными чувствами, вытерпеть их она не могла. Она яростно схватилась за подлокотники кресла — и качала его, и качала, пока не уперлась ногами в пол, не пересела за стол, не уложила голову в растаявшую лужицу.