Злая игрушка. Колдовская любовь. Рассказы

Я сижу на полу. Безногий солдатик в красно-зеленой форме глядит на меня из помятого картонного дома. Сестры Энрике сварливо ругаются с кем-то на улице.

— Ну, и?..

Энрике поднимает свою благородную голову и смотрит на Лусьо.

— Так что?

Я смотрю на Энрике.

— А ты как думаешь, Сильвио? — снова спрашивает Лусьо.

— Надо выждать, и так наделали глупостей, можно засыпаться.

— Позавчера просто повезло.

— Да, дело ясное, — и Лусьо в сотый раз с удовольствием перечитывает газетную вырезку:

«Сегодня в три часа ночи постовой Мануэль Карлес (участок Авельянеда — Южная Америка) пытался задержать подозрительного прохожего со свертком в руках. В ответ на требование предъявить документы неизвестный бросился бежать, скрывшись на одном из пустырей. 38-й комиссариат полиции принял соответствующие меры».

— Итак, клуб распускается? — спрашивает Энрике.

— Нет, но прекращает свою деятельность на неопределенное время, — отвечает Лусьо. — Просто недальновидно работать под носом у легавых.

— Конечно, глупо.

— А книги?

— Сколько всего?

— Двадцать семь.

— По девять на каждого… не забыть бы поаккуратней свести печать.

— А лампы?

Лусьо тараторит:

— Слушай, о лампочках лучше и не заикайся. Лучше сразу спустить их в сортир.

— Да, верно. Сейчас, пожалуй, рискованно.

Ирсубета молчит.

— Что-то ты невеселый, Энрике.

Странная улыбка кривит его губы; он пожимает плечами и, порывисто выпрямившись, говорит:

— Значит — в кусты, что ж, не каждому дано. А я и один не отступлюсь.

Пробившись в притон старых марионеток, рыжий луч озаряет осунувшееся лицо подростка.

Глава вторая

ТРУДЫ И ДНИ

озяин запросил за квартиру больше, и нам пришлось переехать, на этот раз в огромный, несуразный, зловещего вида дом на улице Куэнка, в дальней части Флоресты^[11].

Я перестал видеться с Лусьо и Энрике, и хмурые сумерки нищеты окутали мою жизнь.

Мне было уже пятнадцать лет, и как-то вечером мама сказала:

— Сильвио, надо бы тебе подыскать работу.

Я читал и, оторвавшись от книги, взглянул на нее почти со злобой, подумав: «Работа, опять эта работа», — но ничего не ответил.

Она стояла у окна. Голубоватый свет сумерек лился на ее седеющие волосы, на исчерченную морщинами, сухую кожу лба; она искоса глядела на меня, и я избегал ее взгляда, недовольного и в то же время сочувственного.

Мое молчание было очевидно враждебным, и она повторила:

— Тебе надо найти работу, понимаешь? Учиться ты не захотел, а содержать тебя я не могу. Ты должен устроиться.

Губы ее шевелились едва заметно, тонкие, словно две щепочки. Она куталась в черную шаль, складками спадавшую с узких покатых плеч.

— Надо искать работу, Сильвио.

— Работу, работу! Какую? Господи… Что вы от меня хотите?.. Чтобы я эту работу выдумал? Вы же знаете, я искал…

Мной овладел гнев: меня злило упрямство матери, я ненавидел окружающий меня безразличный мир, подстерегающую на каждом шагу нищету, но самым мучительным было другое — безотчетная уверенность в собственной никчемности.

Но мать настаивала — так, будто ей не было дано иных слов:

— Какую?.. Надо подумать… Какую?

Машинальным движением она расправила складки портьеры и с трудом выговорила:

— В «Ла Пренсе» всегда требуются…

— Да, требуются: посудомойки, чернорабочие… Вы хотите, чтобы я пошел в посудомойки?

— Нет, но ты должен устроиться. У нас совсем нет денег; только чтобы Лила смогла закончить. И всё. А что мне делать дальше?

Приподняв вышитый край подола, она показала стоптанные туфли:

— Посмотри. А Лила, чтобы не тратиться на книги, каждый день ходит в библиотеку. Что мне делать, милый?

Голос ее был взволнованным. Лоб прорезала глубокая складка, губы дрожали.

— Хорошо, мама. Я устроюсь.

Сердце мое разрывалось. Однообразие жизни голубым, мертвенным светом пронизывало душу, молчаливо, как червь, точило ее.

С улицы доносилась грустная детская песенка:

Часовой на башне.

Часовой на башне.

Он одни не спит.

Едва слышно мама шепнула:

— Как бы я хотела, чтобы ты учился.

— Кому это надо.

— Может быть, когда Лила закончит…

В кротком голосе звучала усталая боль. Она присела рядом со швейной машинкой; под тонкой бровью, в глубокой темноте глазницы влажно блеснул взгляд. Она сидела сгорбившейся тенью, и холодная голубизна струилась по гладко зачесанным волосам.

— Как подумаешь… — пробормотала она.

— Что ты, мама?

— Ничего. — И сразу же: — Хочешь, я поговорю с сеньором Найдат? Ты мог бы выучиться на декоратора. Как по-твоему?

— Все равно.

— Ну… они неплохо зарабатывают…

Мне захотелось вскочить, схватить ее за плечи, трясти, кричать:

— Не говорите о деньгах, мама, пожалуйста!.. Замолчите!..

Мы сидели в каком-то тоскливом оцепенении. Дети на улице пели:

Часовой на башне.

Часовой на башне.

Он один но спит.

Я подумал: «Вот она, жизнь. Когда-нибудь и я вырасту и скажу своему сыну: „Надо работать. Я не могу тебя содержать. Такова жизнь“». Внезапная дрожь охватила меня.

Взглянув на мать, на ее маленькое жалкое тело, я испытал невыносимую боль.

Мне показалось, что я вижу ее где-то — вне времени и пространства, на иссохшей серой равнине, под голубым, отливающим сталью небом. Бичуемая тенями, в страшной тоске брела она по обочинам дорог, неся меня, маленького, на руках, согревая у груди, прижимая мое тельце к своему, измученному и жалкому; она побиралась ради меня, и, пока она кормила меня, жгучие слезы опаляли ее губы; голодная, она отдавала мне последний кусок хлеба и, одолеваемая сном, не спала ночами, оберегая мой сон, склонялась надо мной, защищая меня своим маленьким, одетым в лохмотья телом.