Злая игрушка. Колдовская любовь. Рассказы

Где же справедливость, скажите мне, где справедливость?..

Я уже не маленький. Мне шестнадцать лет, почему же меня выгнали? Я хотел работать, как все, а теперь… Что скажет мама? Что скажет Лила? Ах, если бы вы ее знали! Она очень серьезная: в училище у нее самые хорошие отметки. Если бы я работал, мы могли бы лучше есть. А теперь… Что мне делать теперь?.

Было уже темно, когда, идя по улице Лавалье, неподалеку от Дворца правосудия, я увидел вывеску: «Меблированные комнаты. Дешево».

В подъезде, тускло освещенном электрической лам почкой, я отыскал дощатую будку кассы и взял комнату на ночь. Хозяин, толстый, одетый, несмотря на холод, в рубашку с короткими рукавами провел меня во двор, заставленный растениями в зеленых кадках, и, указывая на меня коридорному, крикнул:

— Феликс, в двадцать четвертый.

Я взглянул вверх. Двор-куб уходил в небо пятью этажами занавешенных окон. Кое-где горел свет, в остальных комнатах было темно; откуда-то доносилась громкая женская болтовня приглушенный смех и звяканье кастрюль.

Мы поднимались по винтовой лестнице. Коридорный, рябой малый в голубом переднике, шел впереди, волоча за собой метелку из облезлых перьев.

Свет в коридоре был такой же тусклый. Слуга отпер дверь щелкнул выключателем.

— Разбудите меня завтра в пять, обязательно.

— Хорошо, спокойной ночи.

Вконец измученный переживаниями дня, я повалился на кровать.

В комнате их было две: железные, застланные голубыми покрывалами с белой бахромой; в углу — эмалированный умывальник и столик под красное дерево. В зеркале платяного шкафа отражалась входная дверь.

В воздухе стоял резкий запах дешевых духов.

Я отвернулся к стене. На белой поверхности кто-то написал карандашом неприличное слово.

«Завтра уеду в Европу…» — подумал я и, спрятав голову под подушку, изнеможенный, заснул. Сон был очень крепким, и в темной глубине его мне открылась такая картина.

На асфальтовой равнине, под кирпично-красным небом блестели масляные пятна с унылым фиолетовым отливом. Над самой головой повис осколок чистейшей лазури. В беспорядке высились повсюду бетонные кубы.

Одни были маленькие, как игральные кости, другие — высокие, огромные, как небоскребы. Вдруг из-за горизонта протянулась к небу до жути худая рука. Желтые, как костяная ручка метелки, пальцы с квадратными ногтями были плотно сжаты.

Я отпрянул в испуге, но жуткая худая рука потянулась ко мне, и я, весь сжавшись, побежал, натыкаясь на бетонные кубы, прячась за ними; я выглядывал из-за бетонных углов, но рука, тощая, неживая, как ручка метелки, по-прежнему, раскрыв ладонь, висела надо мной в небе.

Ясная полоса на горизонте сузилась, оставив просвет — тонкий, как лезвие бритвы.

Из-за горизонта показалась половина лица.

Выпуклый лоб, мохнатая нависшая бровь и половина челюсти. Морщинистое веко приоткрылось, и на меня взглянул глаз, глаз сумасшедшего. В безбрежной роговице плавал дико горящий зрачок. Глаз печально подмигнул…

— Проснитесь, эй, проснитесь…

Я резко вскочил.

— Вы уснули в одежде, сеньор.

Исподлобья я взглянул на своего собеседника.

— Да, в самом деле.

Пришелец отступил на несколько шагов.

— Раз уж нам придется провести ночь под одной крышей, я решился вас побеспокоить. Вам неприятно?

— Нет, почему? — я протер глаза и, спустив ноги на пол, внимательно взглянул на молодого человека.

Поля черного котелка затеняли его лоб и глаза. Вкрадчивый взгляд бегающих глаз был бархатистым и, казалось, притрагивался, поглаживал. От угла губ спускался к подбородку шрам; ярко-красные припухлые губы улыбались на бледном лице. Узкое пальто облегало его щуплую фигурку.

— Который час?

Он поспешно вытащил золотые часы.

— Без четверти одиннадцать.

Мысли у меня в голове все еще путались. Понуро разглядывал я свои нечищеные ботинки: в одном месте расползлись нитки, и в дырке был виден носок.

Повесив котелок, подросток усталым жестом бросил кожаные перчатки на стул. Я искоса взглянул на него, но, заметив, что он тоже смотрит на меня, отвел глаза.

Одет он был с иголочки: туго накрахмаленный воротничок, лаковые ботинки и кремовые гетры — все выдавало в нем человека со средствами.

И однако, сам не знаю почему, я подумал: «У него, наверное, грязные ноги».

Лукаво улыбаясь, он повернулся ко мне, и прядь волос рассыпалась по щеке. Бросив на меня тяжелый взгляд, он произнес певуче:

— Вы, кажется, устали?

— Да, немного.

Он снял пальто, блеснувшее шелковой подкладкой. Смешанный, парфюмерно-потный запах исходил от его черного костюма, и, неожиданно для самого себя, едва соображая, что говорю, я спросил:

— Вы что, давно не меняли белье?

Пришелец изумленно взглянул на меня, но тут же нашелся:

— Вам плохо оттого, что я так резко разбудил вас?

— Нет, почему мне должно быть плохо?

— Это я к примеру, юноша. Некоторым от этого бывает плохо. У меня в интернате был приятель, с которым, если его резко будили, случался припадок эпилепсии.

— Чрезмерная чувствительность.

— Чувствительность женщины — хотели вы сказать, юноша?

— Значит, ваш приятель страдал гиперестезией? Все-таки откройте, пожалуйста, дверь; я просто задыхаюсь. Пусть хоть немного проветрится. Здесь скверно пахнет.

Подросток слегка нахмурился… Он направился к двери, но не успел дойти до нее, как из кармана пиджака выпала пачка тонких бумажных карточек.

Он поспешно нагнулся, чтобы подобрать их. Я подошел ближе и увидел: это были фотографии, изображавшие различные способы любви.

Лицо незнакомца стало пунцовым.

— Не знаю, как они ко мне попали, это — приятеля… — пробормотал он.

Я молчал.

Стоя рядом, я глядел на одну из жутко-завораживающих фотографий. Подросток говорил что-то; я не слышал его. Завороженно смотрел я на жуткую пару: женское тело, отдающееся звероподобному субъекту в морской фуражке и закатанной черной футболке.