Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)

– Все так… – нехотя согласился Карп, – а все же, коли случится со мной худое, попечалуйся о жене и чадах моих.

Чернец согласно кивнул головой. Он был недоволен тем, что его слова не укрепили Карпа, и мучительно искал новые доводы. Внезапно для себя вместо поучений он вымолвил то, что в последнее время все чаще тяготило его:

– Ты, Карп, не мучься. Коли с тобой случится непотребное, я твоих чад не брошу. Но и ты мне дай слово крепкое, что, если исстрелят меня поганые, не бросишь в нужде жену и детей поколотого на Рождество Ивашки.

– Где же они? Я их во время осадного сидения не встречал, – удивился Карп.

– Я же тебе рассказывал: перед тем как в осаду садиться, отвез я их к Савелию. Савелий ведь в осаду не сел.

– Что-то не припомню… И охота тебе было с этим Савелием связываться. Не люблю я его. А почему ты их в Москву не повез? – спросил Карп сердито, словно говорил не о малознакомых ему женке и чадах, а тревожился о судьбе дорогих людей.

– Да… пожалел, – ответил чернец, и в его голосе проскользнула неуверенность, будто он сомневался в правильности содеянного – Жалко мне их стало. Пуганые они, малые и слабые. Как, думаю, осилят путь до Москвы и осадное сидение. А сейчас не знаю, что и думать: и Савелию не больно верю, и в осаде тягостно всем.

– Коли случится с тобой худое, непременно Ивашкину жену разыщу, – заверил Карп. Он почувствовал себя уверенней; ему даже показалось, что все его страхи не страхи, а так, пустые нелепицы и он непременно отсидится вместе с крестьянами и чернецом от татар.

Глава 68

Карп услышал Микулку. Отрок стоял на верхней ступени лестницы и, пригнувшись от стрел, жестами и словом призывал крестьянина.

– Ну чего тебе? – раздраженно отозвался Карп.

– Внизу замятия учинилась. К стрельне понаехали какие-то люди и собираются потайным ходом уйти к татарам. Никитку уже покололи!

– Какие люди? – пробасил чернец.

– Думаю, люди Воробья. Ой, поспешать надобно: у стрельни только Павша остался.

Чернец широким шагом направился к лестнице. Карп схватил лежавший в ногах топор и кинулся вслед за товарищем.

Спускаясь по лестнице, Карп посмотрел вниз, в сторону Тайницкой стрельни. К своему удивлению, он обнаружил, что перед дверью, которая вела на нижний мост стрельни, находились запряженные возок и сани. Возле лестницы стояли женки; повернувшись лицом к возку и саням, они шумно галдели, размахивая руками. Со стороны казалось, что женки с кем-то перебраниваются и перебранка в самом разгаре. От горевших костров к стрельне спешили подносчики. Добежав до женок, они останавливались в нерешительности.

На санях располагались два огромных обитых железными пластинами ларя – рогожа, прикрывавшая их, наполовину сползла наземь. Гнедую лошадь, впряженную в сани, удерживал за узды приземистый дородный человек в островерхой шапке; должно быть, конюх, потому что в другой руке он держал кнут. Лошаденка нервничала: била копытами оземь, мотала мордой и норовила встать на дыбы. Конюх не только не прилагал усилия, чтобы сдержать ее, но даже не обращал внимания на потуги животного. Он, насмешливо скалясь, переругивался с женками.

Еще Карп заметил, как из крытого возка выглянул старик в собольей шапке. Его лицо показалось Карпу красным, злым и знакомым.

По мере того как Карп спускался по лестнице и перед его взором открывалось пространство, ранее закрытое выступавшим углом стрельни, он все более смущался.

Справа от двери Тайницкой стрельни лежал, уткнувшись лицом в снег, рыжеватый парубок, которого все звали Никиткой. Парубок пристал к крестьянам уже в городе и со дня прихода татар не покидал стену. На его затылке, на припорошенных снегом огненных спутанных волосах расползалось багряное пятно.

Перед дверью, на крохотном пятачке между стрельней, санями и возком, теснились четверо незнакомых молодцев в нагольных кожухах и в шеломах. Все они были вооружены мечами.

– Хотят залезть в подошвенный мост! – возбужденно пояснил Микулка, кивая на молодцев. Он уже спустился со стены и остановился подле лестницы.

Карп замедлил шаг. Ему стало не по себе от мысли, что придется браниться с наглым конюхом и неведомыми вооруженными молодцами.

Конюх лениво сделал несколько шагов в сторону женок и со злобным озорством замахнулся на них кнутом. К нему, держа ослоп обеими руками наперевес, устремился Федор. Карп отбросил сомнения и побежал за товарищем.

Мимо него бросились врассыпную с визгом женки. Над головой чернеца мелькнул изогнувшийся проворной змейкой кнут. Федор вскрикнул, коротко выругался и приподнял ослоп. Конюх попятился к саням.

Чернец остановился подле лежавшего Никитки и стал резко и часто размахивать перед собой ослопом. Перед ним зашлись в пьяном замедленном танце молодцы, суматошно размахивая оружием. С одной стороны стрельня, а с другой сани и возок мешали им обойти Федора.

Карп затаился за спиной чернеца и некоторое время пребывал в растерянности. Происходящее было для него настолько неожиданным и угнетающим, что казалось дурным скоротечным сном. Более всего удручало Карпа, что приходилось биться со своими, да еще внутри града, и что никто из крестьян не кинулся на подмогу Федору. Им овладело сковывающее обреченное состояние. Карп еще раз позвал крестьян, повинуясь не столько желанию совладать с переветниками, сколько неосознанно пытаясь вывести себя из этого состояния.

Чернец задел ослопом одного из молодцев и сшиб с его светловолосой головы шлем. Молодец прижал руки в громоздких черевчатых рукавицах ко лбу, привалился плечом к заиндевелой стене стрельни и застонал.

И здесь Карп увидел Павшу. Павша стоял, прижавшись спиной к двери стрельни. Его застывшее лицо с чуть приоткрытым ртом, сдвинутыми к переносице бровями и обозначившимися глубокими морщинами на обычно гладком лбу выражало по-детски неприкрытую гримасу боли, обиды и изумления. Казалось, что он замер только потому, чтобы собраться с духом и упрекнуть своих обидчиков: «Что же вы делаете? За что вы меня так? Да побойтесь же Бога!» Но более всего Карпа поразили руки Павши. Они были прямо и во всю ширину раскинуты поперек двери и прижаты к ней. Карпу вначале показалось, что Павшу распяли. Он машинально окликнул товарища. И только тут его внимание привлекла длинная и прямая палка, один конец которой свободно висел в воздухе, а другой терялся в груди Павши. «Да это копье!» – догадался Карп и уже собрался поспешить на помощь Павше, как почувствовал, что его кто-то сильно толкнул.

Карп отлетел в сторону, но устоял на ногах. Он увидел, что к чернецу подкрадывается толкнувший его конюх, и отрешенно следил за его движениями. В руке переветника тускло блеснуло загнутое лезвие ножа. «Сейчас поколет Федора, – думал крестьянин, – и более не будет чернец сказывать заумные речи, утешать. А мне станет жалко его и срамно, потому что мог спасти товарища, оробел». А рука конюха, красная, в синих бугрившихся прожилках, уже стала заносить нож над спиной все так же махавшего ослопом чернеца.

Карп откинул мешавший ему сейчас топор и бросился на конюха. Он был куда тщедушней ворога, но все же сбил его с ног. Конюх упал на бок, обронив нож. «Сейчас я ему задам!» – насев на ворога, решил окрыленный Карп. Но не успел он ударить соперника, как конюх легким движением руки скинул его с себя в снег и в мгновение ока оказался верхом на крестьянине.

Белый свет, воздух, людей, Москву – все перенял Карпу конюх. Все в нем было противно Карпу, особо исходивший от портищ и тела запах конского пота. Конюх не обращал внимания на то, как Карп в злобном отчаянии рвал почерневшими ногтями его лицо, норовил укусить солоноватые руки. Крепкие и тяжелые кулаки переветника кромсали Карпа, вызывая тупую расслабляющую боль. Крестьянину мнилось, что его лицо превращается во что-то кровавое, пышущее жаром, что нос, подбородок, зубы и скулы – все искрошено, что вместо очей вспухли саднящие нарывы, и в воспаленном сознании пугающе запечатлелось оскаленное, рыкающее и беспощадное лицо обидчика.