Злая Москва. От Юрия Долгорукого до Батыева нашествия (сборник)

Карп смирился, он более не желал сопротивляться – движения его стали вялыми и затихали с каждым мигом. «Вот и конец живота моего», – подумалось ему, и тихая грусть всколыхнула душу.

До его слуха донеслись утробный крик Аглаи: «Павша! Павша!», затем приближающийся скорый топот ног. Вдруг конюх захрипел, и Карп почувствовал, что тяжесть, давившая его грудь, сошла на нет.

Ослепленный побоями, Карп не видел, что происходит вблизи него; все настойчивее доносившиеся голоса мешали ему забыться, он против воли отмечал и завывания Аглаи, и рассудительную речь чернеца, и ругань крестьян. Чьи-то сильные руки подняли его. Карп прошел несколько шагов, сослепу наткнулся на сани и в изнеможении сел подле них на снег. К нему подбежали крестьяне и женки, стали утешать, уговаривать подняться, но он лишь тряс головой, то и дело с надрывом и отчаянием в голосе повторяя, что не видит белого света, и беспрерывно вытирал ладонями кровяное лицо.

– Уведите его в хоромы, – сокрушенно вымолвил чернец. – Он более не пригож к рати!

Глава 69

Лютая и быстротечная сеча у Тайницкой произошла так стремительно, что Федор смутно помнил ее подробности и не приписывал себе удальства. Он даже корил себя за то, что не уберег Карпа.

Когда бился с переветниками, знал, что за спиной находится Карп, и было ему оттого спокойней помахивать ослопом. Но едва побежали прочь люди Воробья, напуганные спускавшимися со стены крестьянами, как запросил подмогу Микулка.

Микулка пытался вытащить из возка Воробья. Отрок ухватил старика за полу кожуха и тянул на себя – Воробей пытался оттолкнуть его, ругался непотребно, показывая искрошившиеся почерневшие зубы. Федор одним усилием поверг старика в снег.

Он уже повязывал визжавшего боярина, когда закричали женки, что Карпа бьют смертным боем. Федора будто ветром сдуло от возка. Карп лежал неподалеку, угнетающе неподалеку, за сугробом, наваленным, когда чистили проход к подошвенному мосту Тайницкой. Верхом на Карпе сидел конюх и в мстительном исступлении бил его кулаками. Будто гвозди забивал. Чернец ударил его ослопом. Через мгновение конюх лежал на спине и изредка подрыгивал ноженькой.

– Ишь, как побежали прочь сытые хари!.. И без Василька управились!.. А добра-то сколько!.. Чего же им было нужно?.. К татарам убежать пожелали!.. Павшу как жаль! – слышал чернец возбужденные речи крестьян. Он бесцельно расхаживал между возком, санями и стрельней, не выпуская из рук ненужный сейчас ослоп.

Крестьяне и женки обступили сани, убитых, повязанного Воробья и ушибленного чернецом молодца. Подле саней хозяйничала низкорослая и дородная жена Дрона. Товарки помогли ей открыть лари, и теперь она, нагнувшись над ларем, бережно вынимала оттуда куньи и собольи портища, рассматривала их на белый свет, качала головой и восторженно охала.

Павшу уже уложили на рогожу, сложили на груди крупные испещренные ссадинами руки. Выражение на его стылом лице, которое ранее удивило Карпа и которое накрепко запомнил Федор, показалось чернецу уже другим: оно как бы передавало мучительные страдания.

Подле изголовья убитого сидела Аглая и, часто нагибаясь над головой мужа, визгливо вопила, потрясая воздух воздетыми руками. Федору подумалось, что Аглая еще не до конца осознала потерю близкого человека и плачет неистово и прискорбно потому, что так было заведено. И ему стало еще горше.

Он помыслил о том, что почти все крестьяне, с которыми он сблизился в последнее время, или поизранены, или поубиты. Вглядываясь в лица окружавших его крестьян, Федор не увидел ни добродушной улыбки, которой бы его непременно одарил Павша, ни спешившего поделиться с ним последней вестью Карпа… Он ощутил такое состояние души, которое испытал и накрепко запомнил, когда впервые переступил порог монастырской кельи и отчетливо осознал, что люди, бывшие ранее подле него, и все, что его окружало, отныне навсегда исчезли из его жизни.

– Нет в том моей вины! – донесся до слуха чернеца чей-то слабый голос. Он невольно прислушался и понял, что это оправдывается ушибленный им молодец. Молодец сидел на снегу подле возка и, прижав к ушибленному лбу розовеющий снежок, униженно просил:

– Вы бы не трогали меня. То он, – молодец указал на лежавшего на боку и повязанного Воробья, напоминавшего издали изумляющий большой кокон, – то он нам приказал… Он!

Кто-то тронул Федора за рукав. Чернец, обернувшись, увидел подле Киянина и еще несколько малознакомых ему крестьян.

– Что будем с ними делать? – спросил Киянин, показывая на Воробья и его отрока.

– В ров низвергнуть Воробья!.. Кончать его надо!.. Дай, я с Воробьем поквитаюсь! – закричали крестьяне.

– Не замай! – предостерег Киянин и, подняв вверх руку, посмотрел по сторонам, призывая крестьян замолчать и послушать его. Дождавшись, когда крестьяне умолкли, он произнес: – Пусть Федор скажет, что с ним делать.

– Верно молвишь!.. Как чернец порешит, так и содеем!.. Он среди нас самый разумный!.. Решай, Федор, как нам с этими переветниками быть!.. Говори, чернец! – одобрительно отозвались крестьяне.

Дрон прошел со стены на лестницу, посмотрел вниз на собравшихся, покачал головой и вернулся на прясло.

Федор смущенно прокашлялся. Ему пришлось по сердцу доверие крестьян, но в то же время удручало сомнение, что вправе ли он решать судьбу Воробья и его человека? Но согласные призывы крестьян заглушили нерешительность. Он еще раз помыслил, как же на небеси воспримут его скорый суд, и утвердился в том, что непременно там одобрят его.

Федор посмотрел на Воробья. Боярин все так же безмолвно и неподвижно лежал на боку, и эта смиренная покорность вызвала у чернеца жалость к боярину. Слышал Федор и скорбные завывания Аглаи. Вскоре Павшу отнесут на подворье Тарокана, положат в промерзшей клети на заднем дворе. Уже Микулка прикрыл его тело камчатной скатертью, повынутой из ларя Воробья. Павша при жизни и помыслить не мог, что его укроют такой красой.

Две женки ввели под руки поникшего и едва переставлявшего ноги Карпа в ворота Тароканова подворья.

«Свидимся ли? – затосковал чернец, глядя вслед Карпу, и тут же спросил себя: – Кто больше всех виноват в том, что учинилось такое мракобесие? Кто? Павша, который закрыл грудью вход в стрельню, чтобы не дать переветникам чистого пути к татарам? Либо боярские люди, разъевшиеся на легких хлебах?.. А сам Воробей? Обижал христиан, соседей притеснял, а когда пришла беда, задумал переметнуться, порешил за черную свою душу отдать Москву на съедение поганым. Он – главный смутьян! И холопы его тоже повинны, только их вина особая, та вина их повытрясет, окутает страхом и одиночеством, бросит в объятие злому татарину. Воробья же надобно казни предать, и как можно быстрее, чтобы сильные не спохватились. Они своего брата мучить не станут – поведут с вежеством в теплые палаты, уложат в постели мягкие».

Он задумался, какой смертью показнить Воробья, и, посчитав, что пусть то решают крестьяне, откашлялся, дабы унять досаждавшее его волнение.

– Слушайте, люди добрые, слово мое! – громко молвил он, и его голос, вначале нетвердый, с каждым произнесенным словом крепнул. – Кланяюсь вам, христиане, за то, что мне, грешному, такую честь оказали! – Он поклонился крестьянам, затем на икону, что висела над воротами Тароканова подворья. – Сгадал я своим скудным умишком и порешил отпустить холопа подобру, ибо увечен он и не был волен противиться господскому наказу. А Воробья предать лютой казни! Через него мы осиротели! Он досадил нам поболее татар! Так принять ему погибель от наших рук! – закончил чернец и решительно взмахнул рукой.