Злые боги Нью-Йорка

Красные маски – для бандитов в спектаклях Бауэри и, возможно, артистов итальянской пантомимы. Хотя мой брат-прохиндей вряд ли их различает. Однако сама идея звучала невыносимо привлекательно. Поэтому я купил ленту мягкого темно-серого хлопка и обвязал ею наискось голову, подложив снизу тонкую промасленную тряпицу, чтобы глаз остался открытым. Затем направился в церковь на Пайн-стрит.

Пока я торопливо шел по Пайн, мимо таких знакомых трехэтажных домов стряпчих и витрин, полных современными масляными лампами и тепличными цветами, я думал, почему же я не поспешил к Птичке, чтобы расспросить ее о мальчике с крестом в груди. Пока я размышлял, мне в голову пришли две причины. Во-первых, Птичка сказала «они разрежут его на части», и мне очень не хотелось говорить ей, что она не ошиблась. Конечно, если счесть куриную кровь еще одной выдумкой. Но важнее, думал я, что никому вне моего дома пока не нужно знать о Птичке. Ведь так? О симпатичной юной лгунье, которая пришла залитая кровью и, возможно, видела слишком много. Я помогу Птичке, а потом посмотрю, как она пойдет своей дорогой.

Я не заходил к югу от Сити-Холл-парка с тех пор, как здоровенный кусок города выгорел дотла. Чем ближе я подходил, тем медленнее шел. Ноздри забивал дым, которого не было, в мусорных кучах мигали угли. Нетерпеливые молотки стучали, как пульс города. Чем дальше, тем больше было зданий – поначалу нетронутых, облепленных торговыми, медицинскими и политическими объявлениями – с явными следами огня. Кое-где, на месте деревянных домов, виднелись пустые провалы. Отсюда и шел стук: ирландцы, сотни и сотни ирландцев в пропотевших рубашках держали в зубах гвозди, а местные жители пялились на них, пили из фляжек и выкрикивали насмешки.

– Я всю жизнь занимаюсь распиловкой, учился еще у отца, и вы станете называть это хорошей работой? – крикнул румяный бородатый мужчина, когда я подошел к Уильям-стрит. – Даже ниггер не станет так ковыряться, да еще и справится с работой получше вас!

Парень-ирландец стиснул зубы и очень разумно промолчал, предпочитая заниматься делом, а не устраивать уличную потасовку. Но побагровел, когда мужчина, продолжая выкрикивать эпитеты, перешел к его матери. Я прошел мимо эмигранта и, заглянув ему в глаза, увидел хорошо знакомый мне тусклый, беспомощный взгляд. Я видел, как такое сносили оборванные аиды в поношенных шапках, цветные, которых буквально вышвыривали из магазинов, забавные квакеры-фермеры, индейцы-ремесленники, по чьим черным косам тек дождь, пока они стоически сидели перед лотками с бисером и резной костью. В здешних местах всегда находили, кого унизить, кому приходилось сносить такое отношение. Я и сам не был исключением. Ощущение не из приятных.

Когда я вышел на улицу Мерси, то увидел разруху. Больше тут не на что было смотреть. По крайней мере, человеку, который здесь вырос, который знал Нью-Йорк до того, как его забрал пожар. Я смотрел в прекрасный улей головокружительных человеческих выдумок. В зданиях неким образом прорывались десятки полуоформленных мыслей. Свежеобтесанные камни среди обломков, цветные, обливающие водой мужчин, которые едва не падают от теплового удара, почерневшие корни деревьев с сожженными ветвями, а рядом – цветочные ящики, доставленные из Бруклина или Гарлема.

И поскольку Нью-Йорк – единственное подобное место во всем мире, одно лишь наблюдение за происходящим делало его частью меня. Я ждал, что от одного вида обломков мое лицо вновь запылает. Но вместо этого я смотрел и думал: «Да. Мы идем дальше. Может, в другую сторону, может, даже не в ту, куда следует. Но какого бы Бога вы ни любили, мы идем дальше».

Церковь на Пайн-стрит, на углу Пайн и Гановер, скромно краснела кирпичом. Рядом стоял дом приходского священника. Толкнув тяжелую дверь часовни, я заметил смутное движение в глубине и услышал приглушенные голоса. Мне подумалось, что это Мерси, и спину кольнуло, но даже при таком освещении я понял – это не она. Возле кафедры стояли две женщины. Они сортировали пожертвованную одежду, вывалив ее из большого холщового мешка на стол.

– Это можно отложить в годное, верно, Марта? – сказала младшая, когда я подошел поближе.

Вдова, решил я, когда заметил кольцо. Замужней женщине, которая носит домотканую одежду, есть чем заняться в четыре часа дня, помимо сортировки всякого барахла. Грубоватые светлые волосы и плоский нос, похожий на раздавленный цветок, но голос мягкий.

– Я думаю, оно еще вполне приличное.

– Слишком приличное, – фыркнула женщина постарше, взглянув на простой розовый хлопок. – В таком платье любая нищенка будет выглядеть не на своем месте. Как можно, Эми! Брось ее в ту кучу, которая пойдет на заклад. Могу я вам помочь, сэр?

– Я Тимоти Уайлд, «медная звезда», – пояснил я, указывая на проклятущую штуковину.

На ее лице промелькнуло любопытство, смешанное с отвращением.

– Мне нужно побыстрее отыскать мисс Андерхилл, – вздохнул я, не обращая на это внимания.

– Ох! Дорогая мисс Андерхилл… что-нибудь случилось? – пискнула вторая, Эми.

– Не с мисс Андерхилл. Вы знаете, где она?

Все грани землистого лица Марты стянулись в форму гнилого лимона.

– Она со своим отцом, в доме священника. На вашем месте я бы их не прерывала.

– Почему? – уже через плечо спросил я.

Душа толстым слоем ханжества довольный взгляд, она сообщила:

– Они громко спорят в доме, и ей следует прислушаться к его доводам. Мисс Андерхилл присматривает за ирландскими бедняками, и это против здравого смысла. Она закончит в земле, рядом с матерью, если будет якшаться с пьяными иностранцами вроде этих – иначе откуда бы она подхватила холеру? И где тогда будет преподобный, несчастный благородный человек?

– В руках Божьих, – сухо ответил я, касаясь шляпы. – Разумеется, вашего Бога, так что вам не о чем беспокоиться.

Я вышел, оставив за спиной два открытых рта.

Выйдя из церкви через боковую дверь, я прошел между яблонями к темнолиственной изгороди, отделяющей дом священника, и замер – в гостиной, у окна, стояли Мерси и ее отец. И они определенно спорили: Мерси прикусила большой палец, ее отец выпрямился, будто аршин проглотил. Жизнью клянусь, я не собирался за ними подсматривать, но что-то во взгляде Мерси заставило меня остановиться у самой живой изгороди. Да и потом, один только ее вид уже здорово повлиял на мой пульс.

«Мерси, но они даже не христиане», – решительно взмахнув рукой, сказал преподобный.

«Миссионеры ухаживают за бедняками в Африке, хотя в их племенах богов больше, чем можно сосчитать. Тут нет никакой разницы», – ответила она, глядя на отца широко раскрытыми глазами.

«Туземцы просто неграмотны, они невинны».

«А ирландцы просто бедны. Я не могу…»

Преподобный отошел, резко и зло, на несколько футов в глубь дома, и я не разглядел его ответ. Но эти слова заставили Мерси – она отвернулась к окну – вспыхнуть, как заря, и прикрыть глаза. Речь преподобного длилась секунд десять. Потом я вновь увидел Томаса Андерхилла. Со страдальческим выражением лица он подошел к дочери и притянул ее темную головку к своей груди. Она с готовностью прижалась к нему, держа его за руку. Перед тем как отвернуться от слишком интимной сцены, на которую мне не следовало смотреть, я успел увидеть, как отец прижался подбородком к макушке дочери.

«Я боюсь, – говорил он. – Я не хочу рисковать твоим здоровьем даже ради тысячи заблудших душ».

Не будь я прекрасно осведомлен, о чем они спорили, меня бы уже изгрызла вина за просмотр этой сцены. Светские благотворители ограничивали свою деятельность тематическими чаепитиями с щедрыми ломтями пирога, лимонадными суарэ, где прочувствованно обсуждали способы избавить землю от порока. Однако Мерси к ним не относилась. Честно говоря, хоть я и наблюдал за ней при каждом удобном случае, я вообще не мог отнести ее к какому-то определенному типу. Да и потом, она ведь происходила из семьи аболиционистов. Если и есть какие-то благотворители, готовые испачкать руки, причем в любое время дня и ночи, это определенно аболиционисты. И потому меня не удивляло, что Мерси в равной степени впечатлена смертью матери, которая заразилась, ухаживая за больными, и убеждениями отца. И если я застану Мерси за этим занятием, я пальцем не пошевельну, чтобы ей помешать. Я буду сидеть и ждать, пока она не закончит, иначе она никогда больше не заговорит со мной.