Злые боги Нью-Йорка

Я прошел всю дорогу в дурном настроении, рассчитывая, по меньшей мере, отвлечься на дегустацию горького шоколада, темного, ароматного и неотразимого. Единственная служанка Андерхиллов, Анна, бледная худенькая девушка из бедной британской семьи, с улыбкой открыла мне дверь. Потом нахмурилась, явно желая узнать, почему четверть моего лица спрятана от дневного света. Но сразу сказала, что Мерси занимается ужасным случаем цинги где-то в Ист-Ривер, там целая семья живет исключительно на вчерашней рыбе и засохшем хлебе, а преподобный сейчас в гостиной.

Это немного походило на возвращение домой. Бесчисленные книжные полки – я прочитал большую часть этих книг, дожидаясь, пока покажется Мерси, – часы со зловещим полумесяцем, мягкое сиденье у окна, из которого виднелась зелень и подвязанные к колышкам помидоры. Но я не ожидал такого выражения лица преподобного, когда вошел в гостиную со шляпой в руке. Обычно преподобный был бодрым человеком. Он относился к событиям, как к сюрпризам, даже если они на самом деле его не удивляли, просто чтобы скрасить настроение вам и себе. Но сейчас его лицо выглядело как плохо сделанная статуя. Части плохо сочетались, печальные голубые глаза не подходили к привычной оптимистичной улыбке. И смотрели они в пустоту, хотя рядом с преподобным лежали какие-то бумаги.

– Мистер Уайлд, – любезно сказал преподобный.

Но его лицо острой проволокой стягивало напряжение. И я знал, в чем дело. Даже не послужи я напоминанием, он все равно продолжал видеть Айдана Рафферти. Во сне, в бездумные секунды, когда добавлял в чашку сливки, между строк утомительной книги. Не важно, чему он был свидетелем в своей непростой жизни, этот зловещий красный след на белой шейке, побагровевшие пальчики – они оставили в нем зарубку. Однако разделить эту картину с другим человеком, не говоря, просто глядя на мертвого младенца, – совсем иной вид унижения. Я ощущал это не менее болезненно, чем он. Может, мне не следовало приходить.

– Я не могу остаться. Вы заняты, и…

– Я не занят, – нежно улыбнулся он и отодвинул от себя документы. – И надеюсь, вы согласитесь, даже будь я занят, мне хотелось бы узнать, как вы поживаете.

Повинуясь его жесту, я уселся напротив. Он уже направлялся к буфету, налить нам два скромных стаканчика хереса. В отличие от многих протестантов, преподобный не трезвенник. Он верит, что люди должны быть в силах контролировать себя, все люди, и верит так, будто оно где-то записано. Может, это и правда. Думаю, он держит в доме спиртное, чтобы доказать себе – он способен ограничиться одной порцией. Капля сорвалась с горлышка бутылки на сервант; и преподобный достал носовой платок, трижды провел им по пятну, потом сложил и убрал в карман. Беспощадно эффективный.

– Я наблюдал, как вы двое растете, живете совсем рядом с нами и так хорошо о себе заботитесь… вы должны понимать, что вызываете мой неизменный интерес, – продолжал преподобный, протягивая мне стакан.

– А теперь Вал – капитан, – сухо сказал я.

Я пожалел об этих словах в ту же секунду, когда они сорвались с языка. Мысленно я могу бранить Валентайна как хочу, но не собираюсь отрекаться от него публично.

– Да, ваш брат всегда плясал по тонкой нити между успехом и отчаянием, но мы знаем, почему.

Я ничего не ответил. Конечно, наш дом сгорел, и родители сгорели вместе с ним, и да, я видел их останки, и да, память об этом живет во мне. Тем не менее, я не видел необходимости в том, чтобы посвятить себя всем видам нарушения общественного порядка по алфавиту, а дойдя до конца, пойти по второму кругу; так почему же этим занят мой брат?

Конечно, Валентайн к тому времени уже бегал с отъявленными хулиганами. Он был на полпути к дебоширству, «одалживал» лошадей из конюшен и скакал на них галопом до Гарлема и обратно, уговаривал меня, что мороженое мне не повредит, если согреть его в печи, а потом ржал, когда оно растекалось в лужу. Называл масло коровьей смазкой, а шестипенсовик – дубильщиком. Получал взбучку за то, что забрасывал прихожан тухлыми яйцами, а на следующий день учил меня курить сигары. Но когда наши родители ушли, ушел и он. О, он нашел нам квартиру и выучился готовить. Спору нет. Но потом он каждый вечер стал приходить домой в крови и нализавшись джина после очередной бандитской потасовки или бешеный и покрытый золой после пожара. Пропахший дымом, от которого у меня екало сердце. И я ненавидел его за это. Я понимал, он отдаляется от меня. Отдаляется нарочно. А потом у меня не осталось ничего.

«Как простить человека, который обходится с единственным оставшимся у него членом семьи как с общественной свалкой?» – спрашивал я себя.

– Мистер Уайлд, простите, если я позволил себе лишнее, – мягко сказал преподобный Андерхилл. – Но это гнусное убийство, о котором мне вчера вечером рассказала Мерси… вы уже что-нибудь выяснили?

«Он зовет ее Мерси», – от нечего делать думал я, ковыряясь в ране. Но я был ему признателен. Мне требовался слушатель, причем тот, которому я доверяю.

– Вы могли бы поверить в существование ирландского безумца, действующего во имя папы? – вздохнул я.

Преподобный сцепил пальцы.

– А почему вы спрашиваете?

– Я слышал такое предположение. Но мне трудно в это поверить. Мне нужно… профессиональное заключение.

Преподобный Андерхилл откинулся назад и задумчиво склонил голову. Там, где Мерси отвечала на вопрос вопросом, преподобный отвечал рассказом. Притчами, видимо, вследствие его работы. Так он и поступил, опершись на локоть и пристроив херес на подлокотник кресла.

– Когда Оливия была жива, – медленно произнес он, – она изо всех сил старалась убедить меня, что приверженность католицизму не свидетельствует о низком интеллекте или морали. Вы помните разгар Паники, когда люди в прямом смысле голодали на улицах, и мы находили их в конюшнях или рядом с фруктовыми тележками, замерзшими насмерть? И что многие из них были ирландцами?

Я кивнул. Я занимался баром, и Вал хорошо устроился со своими пожарами и политическими назначениями, но это было жестокое время. Такое невозможно забыть. И не только ирландцы. Бывшие банкиры выбрасывались из окон, предпочтя смерть последствиям неисполненных обязательств. Я достаточно насмотрелся на холеру и не считал их решение ни трусостью, ни храбростью. Оно было просто рациональным.

– Оливия думала, что бедные ирландцы вполне соответствуют библейскому определению «малых сих». И потому заботилась о них и кормила, как собственных детей, будь то законопослушные граждане или преступники, и даже отъявленные бандиты вроде «Керрионов», «Сорока разбойников», «Пивных уродов» или «Фалд». И когда она подхватила холеру в одном из этих притонов, я спрашивал себя пред Господом, почему меня никогда не убеждали ее аргументы, такие сострадательные и проникнутые добротой. Почему я настаивал, что благотворительность должна идти вместе с покаянием и исправлением. И спустя много месяцев Господь даровал мне ответ, дал мне понять, в чем ошибалась Оливия.

Он наклонился вперед и поставил стакан на стол.

– Мы не миримся в своей стране с грехом убийства. Или лжи. Или воровства. Но мы позволяем процветать ереси – величайшему из грехов. В их религии папе римскому поклоняются, как Богу, грехи человеческие искупаются не покаянием, а ритуалом, и какие там процветают злоупотребления? Какие зверства могут скрываться за закрытыми дверями, когда вся их церковь отчитывается перед человеком, а не Богом? Мистер Уайлд, вы повидали ирландцев. Их воля истощена верой в то, что они могут достичь спасения только посредством смертного человека. Они пьют, они болеют, они распущены, и почему? Только потому, что их собственная религия крадет у них Бога. Я больше не забочусь о людях, которые не готовы отказаться от Римской Церкви, опасаясь за собственную душу и не желая потакать богохульству. Оливия, упокой ее Господь, была слишком щедра духом, чтобы разглядеть собственную ошибку, прежде чем ее поразила проклятая зараза, – горестно закончил он. – Но я молюсь за ирландцев, мистер Уайлд, молюсь за их просветление и прощение Господне. Я каждый день молюсь за их души.