Злые боги Нью-Йорка

– Попробуйте на мне, – уязвленно заявил я.

Такого Питер Палсгрейв явно не ожидал, но он рассказал мне все. Он был настолько захвачен темой, что увлек даже Птичку, которая склонила голову и накручивала на палец прядь рыжих волос.

Алхимия, заявил он, была наукой о процессах превращения одного элемента в другой. И алхимики, которые долго и упорно шли к мудрости, необходимой для достижения невозможного, сделали это. Они перегоняли жидкости, настолько чистые, что те состояли только и исключительно из одного вещества – например, спирт. Они создавали стекла настолько прозрачные, что те становились практически невидимыми. Но перегонка и очистка, сказал он нам, были лишь средством, ведущим к цели. Предназначенным некоторыми злодеями для таких дурных свершений, как превращение свинца в золото, что, несомненно, погубило бы любую здоровую экономику, добавил он устало.

Эликсир жизни, долгое время бывший святым Граалем алхимии, – недостижимая цель, сказал он с горящими глазами, сияние которых не могла затуманить даже скромность его аудитории. Человек создан, чтобы однажды вновь обратиться в прах. Но напиток, способный исцелить любую болезнь живых людей, – это достижимая мечта. Дети, с жаром пояснил он, слишком уязвимы. Слишком подвержены любой заразе. Но если бы кому-то удалось открыть совершенное лекарство – соединив последние достижения медицины с древними истинами алхимии и благородными методами химии, – какой был бы выигран приз! Не ради богатства или славы, но ради всего рода людского, говорил нам эксцентричный человечек, щеголеватый, страстный, с янтарными глазами и затянутой в корсет грудью. Юные и беспомощные не будут больше подвержены злым прихотям миазмов. Какую именно форму это примет, он не знал, хотя давно следует нитям своих подозрений. Тончайшим, но отчетливым следам.

Это зрелище завораживало.

Доктор Палсгрейв буквально разбрасывал золотистые искры, колеса слов стучали по рельсам, отчаянно тормозя, чтобы хоть как-то удержаться в равновесии. Но какова цель! Конечно, она абсолютно безумна, невероятно романтична и, скорее всего, недостижима. Но эта цель… Взять тяжелобольного ребенка и вернуть ему здоровье, чтобы он мог умереть только от старости, много лет спустя. Меня восхитил этот неправдоподобный замысел. Я не питал надежд, что его можно довести до конца, но кто знает… Уже сделано столько волшебных открытий, и кто скажет, какие еще тайны удастся постигнуть?

– Иногда мне хочется, чтобы мое собственное состояние не было столь… сомнительным, – заключил он, махнув рукой на свое ослабленное ревматизмом сердце. – Но возможно, будь я здоров, я не вдохновился бы своим призванием с таким пылом. Хотя если вспомнить о детях, любое неудобство – малая цена. А теперь, мистер Уайлд, расскажите мне…

Он помолчал, провел ладонью по обтянутой шелком грудной клетке в странном жесте самоуспокоения.

– Полиция действительно нашла к северу от города… они действительно…

– Да, – подтвердил я. – Девятнадцать.

Казалось, этот факт физически оскорбил доктора, и я всем сердцем уважал такое проявление чувств. Доктор Палсгрейв помахал под носом флаконом с нюхательной солью.

– Мерзко. Чудовищно. Я должен немедленно осмотреть тела; возможно, мне удастся помочь вам. Не прикасайся к нему, маленькая дурочка, там яд! – рявкнул он на Птичку, которая немедленно поставила обратно небольшой хрустальный графин.

Едва зелье было спасено от ее нежных ручек, доктор мгновенно успокоился. Он тепло улыбнулся Птичке, извиняясь, его злость испарилась, будто ее вовсе не было, и в эту секунду я понял, почему он ей так нравится. Грубость всецело исходила из его искренней одержимости благополучием ребенка. Мне он тоже нравился.

– Безусловно, – согласился я. – При условии строжайшей секретности, даже от остальных «медных звезд». Этим делом занят только я. Да, так ваше письмо…

– Оно едва меня не прикончило, – пробормотал он, вновь прибегнув к синему платку. – Возьмите, видеть его не могу.

Я взглянул на Птичку, но она продолжала свои исследования набора химических инструментов; правда, теперь – послушно заложив руки за спину. Тогда я уселся и прочитал одно из самых странных писем, которые мне когда-либо попадались.

Я вижу только одно.

Был человек, кто делал работу своего Бога. И когда человек увидел, в чем эта работа, он устыдился, хоть и знал, что это его бремя. И спрятался он, и рыдал, призывая Ангела Смерти. Я вижу только это, и ничего иного во веки веков, аминь, только тела, такие маленькие и такие растерзанные. Погубленные. И ничего больше.

Такие маленькие, что не мерзость вовсе, я гнал это прочь, но вот снова оно вернулось ко мне. Господи, помоги мне, Господи, спаси нас, я выплакал бы глаза, если б мог, но я по-прежнему вижу тела, запятнанные ранами. И ты, когда ты видишь глазами своими малых сих, когда их глаза белы, а тела жестки, как кость, что ты можешь поделать, как укрощаешь себя? Я вижу только их. С пустотой в мертвых глазах. С холодом звезд. С намерзшей рыбьей чешуей.

Я – сломанная челюсть.

Заверши свой труд и прекрати это, чтобы они больше не смотрели. Им нужно, чтобы ты закончил, как однажды закончу я. Исправь сломанное. Я вынужден сломать другое, но жажду, чтобы все завершилось. Не подпускай, не подпускай меня ближе.

– Оно не подписано, – откашлявшись, сказал я.

Убогая попытка разумного замечания. Но, по правде говоря, у меня глаза на лоб полезли. Палсгрейв усмехнулся было, глядя на меня, но смешок быстро перешел в дрожь. Язвительности у него поубавилось.

Я смотрел на листок и пытался выжать из него все, что мог. Письмо, которое утром показал мне Вал, я просматривал слишком бегло; самое первое, пришедшее в мое логово на Элизабет-стрит, – заметно медленнее. Если бы у меня оставались те два, я бы сравнил бумагу, почерк, цвет чернил, поскольку у всех трех писем был сходный дух. А сейчас, чтобы сравнить прежние письма с новым, иначе разукрашенным обрывком безумия, мне придется заниматься сомнительным делом. Если понадобится, текст первого можно отыскать в «Геральд». Но когда нужно сопоставить особенности самих писем, от текста в газете толку немного. И сейчас я старался изо всех сил, вытягивая их из своей памяти.

Я погрузился в воспоминания. В двух первых письмах много ошибок, не исключено, что сознательных. Это же – безумно, но грамотно. Первые два написаны крупно и четко, как в прописях ученика, сплошь печатными буквами, не выдавая личности или характера автора. Возможно, он просто не умел писать лучше. Или сознательно писал таким почерком, желая замаскировать себя. Новое письмо выводила образованная, но трясущаяся рука, так что оно едва читалось. Как будто автор боялся собственных слов. Под влиянием спиртного или наркотика, шарахаясь от наполненных печалью и ядом фраз, которые резали ему глаза. И, наконец, первые были подозрительно бодрыми, настолько мелодраматичными, что я заподозрил в них сенсационную чушь. Надеялся на чушь, признался себе я. Ради города, ради ирландцев, «медных звезд» и даже ради проклятой Демократической партии Вала. А из этого письма сочилось не злорадство, а ужас, и ужас искренний.

– Полагаю, почерк вам неизвестен? – решился я.

– Вы идиот, его же практически невозможно разобрать. Да и с чего бы мне его знать?

– Этой личности определенно известно о вашей работе.

– Все знают о моей работе! – закричал чудаковатый человечек. – Вот почему это… эта… зловредность отправлена мне! Я доктор, который работает исключительно с детьми, я такой единственный, я… Положи на место! – загремел он, кожа вокруг седых бакенбард покраснела от гнева.

Птичка выронила зловещего вида нож, за который все еще цеплялись какие-то растительные ошметки. Вновь сложила руки – на этот раз, каясь, перед собой.