Злые чудеса (сборник)

Входя в зал, я еще ухватил обрывок спора: сбегать в медсанбат или пока погодить? И севший, хриплый, не похожий на обычный голос Бунчука:

– Да ладно, ребята, отлежусь. Водочки бы, глядишь, и полегчает…

Услышав мои шаги, орлы расступились. Бунчук так и лежал в исподнем, отодвинув шинель в ноги. Выглядел он скверно: бледный, весь какой-то осунувшийся, лицо словно бы даже исхудавшее, как после недельной голодухи, весь в поту, дышал тяжело, прерывисто и будто бы с немалым трудом, головы не поднимал от свернутой гимнастерки, служившей вместо подушки. На себя не похож, а ведь вчера вечером был – кровь с молоком. Как подменили…

– Коля, что? – спросил я с нешуточной тревогой.

Он попытался улыбнуться, но получилось плохо, этакой гримасой:

– Сам не пойму. Дыхание перехватывает, грудь болит, будто натуго ремнем перетянули, сердце прихватывает. Встать не могу, ноги не держат, тело не слушается…

– Съел что-нибудь? – вслух предположил Петраков.

– Ничего такого особенного, – сказал Бунчук. – Что все ели, то и я. Да и живот не болит ничуточки, только грудь стискивает так, что дышать невмоготу, и сердце жмет… Никогда такого не было…

Никогда прежде я ни с чем подобным не сталкивался. И долго не раздумывая, распорядился:

– Петраков, пулей в медсанбат. Приведи кого-нибудь из фельдшеров.

– Отлежусь… – слабо запротестовал Бунчук.

Ну да, явно не хотел, чтобы его Аглая увидела в столь печальном состоянии, Ромео долбаный…

– Никаких отлеживаний, – твердо сказал я. – Коли уж ты на ноги встать не можешь… Петраков, что стоишь? Бегом марш!

Тот выскочил за дверь. Бунчук попросил закурить, и ему дали, поднесли спичку. Только он после пары глубоких затяжек погасил папиросу в консервной банке, какие мы все использовали вместо пепельниц. Закашлялся, вымученно улыбнулся:

– Не могу. Больно дым глотать, никогда, такого не было…

– Вот и лежи, – сказал я. – Ничего непонятно, но крепенько тебя прихватило, так что не порохайся.

Дали ему попить – вот пил жадно, немаленькую кружку опростал, и хуже себя от этого не почувствовал. Очень бысто пришла военфельдшер Ксеня Тугарина, младший лейтенант медслужбы. Узнав, в чем дело, не сразу убрала с личика удивление, у нее вырвалось:

– А я подумала…

Ну конечно, с неудовольствием отметил я. Вдоволь уже почесали языки от безделья, широко разошелся слушок о разговоре Гриньши с Аглаей, вот явно и подумала, что оба воздыхателя сцепились, и кому-то из них серьезно досталось…

Чтобы медосмотр прошел без излишнего многолюдства, я всех до единого орлов отправил мыться-бриться – самое время. Сам как командир остался, принес Ксане табуретку и присел тут же на другую. За дело она принялась сноровисто, сначала поставила градусник – оказалось, температура нормальная. Взявшись Колю выслушивать, посерьезнела и занималась этим долго. В конце концов расспросила Колю, что он чувствует, и нахмурилась вовсе уж серьезно. Вынула из ушей трубочки и сидела, ничего не предпринимая.

– Ну, что там? – спросил я.

– Ничего не понимаю, – пожала она плечами. – Никогда с таким не сталкивалась, но тут что-то серьезное. В легких сплошные шумы и хрипы, как при тяжелом воспалении, не первый день длящемся…

– Я ж не простужался даже… – подал голос Бунчук.

– Все равно, – отрезала Ксана. – Шумы и хрипы… И сердечный ритм крайне ненормальный: сердце то заколотится, то словно бы замирает. Товарищ старший лейтенант, пошлите кого-нибудь к нам, пусть придут санитары с носилками. И принесите, пожалуйста, полстакана воды – сердечных капель накапаю.

Бунчук вновь слабо запротестовал, заверяя, что он и так отлежится, но Ксана на него прямо-таки прикрикнула – у фронтовых медичек большой опыт управляться с любым подобием капризов, – и он умолк. Я вышел во двор, вновь послал Петракова в медсанбат и набрал воды из нашего сорокалитрового оцинкованного бидона, который мы с собой возили не первый месяц.

Медсанбат располагался поблизости, так что просить санитарную летучку не было необходимости. Пришли санитары с носилками и забрали Бунчука. А последующие несколько часов после завтрака у нас были до предела заняты серьезными делами. Часов в десять утра вернулся старшина Бельченко с полудюжиной наганов и секретной инструкцией к ним, и все мы отправились на стрельбище за город – это была не такая уж новинка, но раньше с ней никто не имел дела. Стрелять из обычного нагана и снабженного габаритным глушителем – две большие разницы…

Только в шестом часу вечера мы вернулись, и я, хлебнув чайку, отправился в медсанбат. Разместился он не далее полукилометра от нас, в самых что ни на есть комфортных для медиков условиях. Капитальная была больница, дореволюционной постройки: здоровенное трехэтажное здание буквой «Г», два двухэтажных поменьше, склады, обширный двор, на котором уместился весь автотранспорт медсанбата. До революции больница была отнюдь не только уездного значения: больных возили и из трех прилегающих уездов, вообще чуть ли не со всей губернии, так продолжалось и дальше, когда уезды стали районами, а губерния областью.

Так что здесь была полная возможность не просто пару коек поставить – отвести целую палату для тыловых, чисто гражданских, если можно так выразиться, хворей. На войне они, любой фронтовик вам подтвердит, как-то угасли, что ли, очень редко себя проявляли. Приходилось и на холодной земле спать, разве что шинельку подстелив, и под ливнем оказываться надолго, и на морозе. Но никакая простуда не брала, как расстройства желудка, зубная боль и еще многие хвори мирного времени, на гражданке неминуемо напрыгнувшие бы в таких условиях, как злая собака из-за угла. Но все же бывало всякое, помимо пуль и осколков – аппендицит, скажем, вывих-травмы, ожоги…

Здешнюю палату для «тыловых» хворей отвели коек на двадцать – и Бунчук оказался там единственным пациентом. Халат мне выдали без малейших проволочек, накинул я его на плечи и поднялся на третий этаж. Как я и думал, Бунчука положили на крайней койке, у стены – и правильно, не лежать же ему посередине, в окружении пустых кроватей. У его постели как раз сидел и старательно выслушивал доктор Фокин, медсанбатовская достопримечательность – он еще в Первую мировую, не закончив университета, ушел на фронт зауряд-врачом, а потом попал на Гражданскую и доучивался уже после. По званию он с начала войны был капитаном, потом майором – ничем свое имя в медицине не прославил, но опыт получил богатейший.

Только вот сейчас, я с порога заметил, вид, у него был не вполне обычный, словно бы даже чуточку растерянный, никогда его таким не видел. Он мельком глянул на меня, свободной рукой сделал жест, который можно было расценить лишь как указание тихонько посидеть в сторонке, и опять, хмурясь, приложил трубочку к Колиной груди.

Здесь же смирнехонько сидела медсестра, новенькая какая-то, незнакомая, почти девчонка, очень может оказаться, из местных, очень мне не понравилось и ее присутствие, и некая читавшаяся на ее личике боязливая тревога – молодая еще, неопытная, не насмотрелась людских страданий и привыкнуть к ним не успела…