Злые чудеса (сборник)

– Неужели отрава? Мелькала у меня такая дурная мысль…

– Ничего подобного, – сказал он, не отводя взгляда. – Он его не руками или отравой убил, он его убил хомутом. Теперь уже нет никаких сомнений, что твой Гришка – хомутник…

При чем тут хомуты, мне было решительно непонятно. Что такое хомут, я прекрасно знал, до войны телег и грузовых повозок в нашем городе было предостаточно, да и на фронте я их немало повидал, и наших, и немецких. Но у нас хомутов и близко не было. Да и как вообще можно убить хомутом? Разве что по голове шарахнуть, и то вряд ли получится так уж убойно. Да и Климушкин ни о каких травмах головы ни словечком не упоминал…

– Веня, – сказал я осторожно, – ну при чем тут хомуты, если о них и словечком не поминалось? Или все же вскрытие…

– Вскрытие ничего не дало, – поморщился он. – Паралич дыхания, остановка сердца… Правда, в данном случае необъяснимые с точки зрения медицины, но смерть выглядит естественной…

– Выглядит? – с упором повторил я.

– Именно что, – твердо сказал он. – А на самом деле это… Как бы тебе объяснить понятнее… Это такое колдовство, что ли. Только у нас в Сибири таких умельцев, таких людей никогда колдунами не называли, да и сами они от этого слова открещивались. У нас говорят по-другому: знаткие… Короче говоря, эту штуку у вас в России не знают совершенно, а может, и была давненько, да забыли, умельцы напрочь перевелись. А у нас в Сибири осталось… только очень редко попадается по сравнению со старыми временами. Как говорил мне один старичок, кое-что интересное знавший, – ремесло такое помаленьку исчезает, как истаивает, и люди такие тоже… Совсем не исчезло, нет…

Тут уж я форменным образом фыркнул:

– Хочешь сказать, Гриньша – колдун?

Ни в какое колдовство я отродясь не верил – бабьи сказки. А при слове «колдун» мне представлялся кто-то вроде кудесника с иллюстраций к «Песни о вещем Олеге» – заросший до глаз седой бородищей старик, в диковинной одежде, с посохом…

– Да никакой он не колдун, – досадливо поморщился Веня. – Говорю ж, колдун – это совсем другое. Он хомутник. И положил на Бунчука самый опасный хомут, вызывающий скорую смерть. Хомут – это… как тебе объяснить… Такой невидимый обруч, что ли. Вот так… – Он поднял руку к груди, но тут же отдернул, словно обжегся, конфузливо улыбнулся: – У тебя карандаш и бумага найдутся?

Я положил перед ним чистый блокнот и очиненный карандаш, и Веня принялся что-то энергично черкать. А я смотрел на него и ничего не понимал. Для глупых розыгрышей чересчур серьезный был парень. И на сумасшедшего никак не походил. Правда, я их повидал мало – нашего городского безобидного придурка Кузёмку-Дерганого, немецкого солдата, сошедшего с ума после обстрела термитными снарядами «катюш», того психа на железнодорожном вокзале в Орле. Ни на кого из них Веня не походил: не махал руками и не брызгал слюной, разговаривал здраво и рассудительно, держался спокойно. Но это ни о чем еще не говорило, слышал я, и тихие сумасшедшие бывают…

Наконец он закончил, корявенько, но узнаваемо изобразил контур человеческой фигуры и решительно перечеркнул ее горизонтальными линиями: на уровне лица, груди, живота, паха.

– Вот так хомуты и надевают, – сказал он, подняв на меня глаза. – Когда на губу, когда на живот, на мужское достоинство. Это еще, если можно так выразиться, второсортные. Смерти от них не выйдет, но неудобства будет в избытке. А вот если на сердце – тут уж скорая смерть. Случалось, и на скотину надевали. Я сам видел в детстве: стоит конь, а пуздрю у него… пузо по-сибирски, раздуло невероятно, так, что ни на какую болезнь не похоже, и уж никак не на беременность, потому что конь был жеребец. Да что там, батя мне рассказывал про одного деда, который забавы ради хомут на редьку надел. Почернела редька, ссохлась… Иногда на теле не остается никаких следов, а иногда бывает след, в точности как у Бунчука…

Я присмотрелся к нему внимательно. Он был чертовски серьезен, совершенно как в последний раз, когда обсуждали с ним и с одним его сослуживцем предстоящий хитрый разведпоиск под моим началом.

– Но он же никакой не старик, наших лет… – Я, конечно, в эти бабьи сказки не верил, но по привычке без замечаний обойтись не мог там, где мне виделась несообразность.

– А это от возраста не зависит, – сказал Веня. – Всякое бывает. Когда я еще был пацаном, жила у нас в деревне… да и сейчас живет Кланька Шишигина, так ей и двадцати не было, когда первый раз… отметилась. Тетка у нее была хомутница, это все знали, но никто не знал, что она Кланьку обучила, незадолго до смерти, надо полагать. А потом случилось однажды… Приставал к ней один парень, а она его видеть не могла – никого у нее другого на сердце не было, просто парень этот ей был категорически не по вкусу. Отшивала, как могла, сначала по-хорошему, потом грозить начала – так туманно, что он всерьез и не принял, и однажды он ее то ли подзажал грубо, то ли вообще завалить хотел на заимке. А назавтра у него верхнюю губу так раздуло, будто три осы ужалили, подбородок закрывала, распухла страшно, куска в рот не положить. Тут-то и сообразили: это ж у Кланьки теткины уменья, они самые, сомнений нет! Отец у него был мужик умный, врезал подзатыльник и орал: иди к Кланьке, горе луковое, в ногах валяйся, пока хуже не изладила! Мать поддакивала. Ну он и пошел. Что там у них происходило, в точности неизвестно, валялся он в ногах или нет, дело темное, только часа через два у него все прошло начисто, сняла… С тех пор он Кланьку обходил десятой дорогой, да и остальные парни с ней обращались со всей возможной галантностью. Девка была веселая, от парней не шарахалась, с одним закрутила, а там и за него вышла. Мы с пацанами сами видели Гераську с раздутой губой, когда он к Кланьке шел. И слышали, как взрослые парни с оглядочкой посмеивались: отважный у нас Серега, не побоялся на хомутнице жениться. Это если по пьянке ее за волосы оттаскает или устроит измену – страшно подумать, что Кланька выкинуть может… Только ничего такого не случилось, жили они дружно, да Серега был и не любитель чрезмерно закладывать или жену бить, и налево не бегал…

– Подожди, – сказал я. – Получается, тот, кто этот твой хомут наложил, и снять сможет?

Нет, я ему не верил. Просто по привычке разведчика высматривал и вычислял в рассказанном некую систему – пусть даже в таком баснословном.

– Бывает по-всякому, – сказал Веня. – Иногда хомут может снять тот, кто наложил. А иногда сам не может, нужен другой умелец, другой знаткой. Почему так обстоит, сам понимаешь, никто не знает…

Я с неудовольствием подумал: какие бы турусы на колесах он ни плел, его рассказ подчинялся определенной строгой логике – а ведь сумасшедшие, говорят, логики лишены напрочь…

– Вот такие дела, – сказал Веня. – У тебя под боком – натуральный хомутник. Убивший из ревности хорошего парня. И убил, паскуда, так, что доказать ничего нельзя. Кто у нас это всерьез примет? Чтобы верить в хомуты, нужно родиться в сибирской глухомани, кое-что услышать от надежных людей, которым можно верить на все сто, а что-то и повидать самому… Вот ты ведь не веришь?

Я помедлил, но все же решился сказать честно:

– Извини, не верю. Почему об этом ничего не писали? Почему ученые не заинтересовались?

Веня усмехнулся определенно покровительственно, смотрел так, как я и сам смотрел бы на несмышленыша, брякнувшего что-то невероятно глупое с точки зрения взрослого серьезного человека.

– Костя, ты человек сугубо городской, городского воспитания и круга знаний, жизненных представлений… Ты и в ваших-то, российских деревушках поглуше вряд ли бывал, а уж в Сибири и вовсе не был… Так ведь?

– Ну, так… – сказал я.

– Вот видишь… Чтобы писать о таких вещах, нужно, чтобы кто-нибудь рассказал. А о таких вещах никто со сторонними людьми откровенничать не будет – хоть с пишущими, хоть с учеными. Ученые, если и соберутся в глушь, все подобные рассказы расценят как сказки, народное творчество, фольклор, и пойдут они по ведомству науки этнографии. Голову готов прозакладывать, среди твоих орлов родом из мест поглуше, вроде вологжанина Бельченко или муромца Топалова, найдутся такие, что отнесутся со всей серьезностью, потому что в их родных краях, я краем уха слышал, до сих пор остаточки кое-каких умений сохранились. Это в городах, очень похоже, всё давным-давно исчезло начисто. – Глядя куда-то сквозь меня, он повторил с таким видом, словно произносил крепко зазубренные чужие слова: – Ремесло такое помаленьку исчезает, и люди такие тоже…

Повисло недолгое тяжелое молчание. А потом – главным образом для того, чтобы это молчание не затягивать, я спросил:

– И что ты намерен делать?

Он грустно усмехнулся:

– А что я могу сделать? К начальству с этим не пойдешь, и пытаться нечего. Убрать его с глаз долой в пехоту – вот и все, что тут можно сделать. Я поговорил откровенно… ну почти откровенно, со своим стажером. Он из Забайкалья, тоже глухие места. У них там про хомуты не слышали, но кое о чем он наслушался, и то и навидался, хотя помалкивает. Разговор был не напрямую, примерно на таком уровне: «А вот у нас старики говорили то-то. А у вас?» И все равно осталось впечатление: кое к чему он относится гораздо серьезнее, чем иные горожане. Только и это, по большому счету, ничем не поможет. Грохнуть бы мерзавца, – сказал он со злой мечтательностью.

– Ты серьезно? – спросил я.

– А почему бы и нет? Он же убийца, разве нет? Случалось, таких и грохали. Старший брат мне рассказывал: на одного нашего односельчанина году в двадцать втором наложили хомут – не смертельный, тот, после которого мужик становится жене без надобности. Какая-то там была давняя история – двое ухлестывали за одной, она выбрала одного, а второй, отвергнутый, как раз и был хомутник. Очень похоже на нашу историю, верно? Только хомут был другой. Ну «захомутанный» нашел бабку не из нашего села, из соседнего, она и сняла. Не каждый знаткой может снять, и не всякий хомут. Вот… А через неделю хомутник – охотник был – ушел в тайгу, да так и не вернулся. Кто его упокоил, не сомневались… Вот и этого бы так… Не здесь, конечно, на передке. Там такое проделать гораздо проще. Немецкого оружия навалом, вот и получится жертва немецкого снайпера или диверсантов. Тебе что, за Бунчука отомстить не хочется, если другого варианта, нет? Так-таки и не хотелось бы?