Змееносец

XIII

1185 год, Фенелла

Брат Паулюс Бабенбергский сладко зевнул, потянулся спросонок и, скинув с себя шкуру, сел на тюфяке, который был брошен на пол, и на котором он провел несколько часов сна. Его топчан был занят заявившимся к нему вчера забавным привидением с длинным именем, из которого он помнил только часть — Лиз. А лечь на сундук нетрезвый ум монаху не подсказал. Весь вечер загадочная гостья выясняла, куда она попала, и не менее долго пыталась обнаружить какую-то «дыру». Про это брат понял не очень отчетливо. А утомленная своими безуспешными поисками, далеко за полночь, она заснула, почти рухнув на его постель. И теперь так мило спала, похрапывая, как маленький медвежонок.

Становилось все светлее. Паулюс пригляделся внимательнее, медленно почесал затылок, и в его несколько протрезвевшую голову закралась не менее светлая мысль: девушка, спящая на топчане, не привидение. Он осторожно прикоснулся пальцами к ее руке, лежащей поверх одеяла. Рука была теплой и нежной. И вздрогнул от неожиданности, когда Лиз резко села, широко распахнув глаза. Оглянулась по сторонам, снова смежила веки и откинулась назад, на топчан.

— О, нет… — вяло протянула она, — только не это…

— А что должно быть «это», сестра моя? — спросил Паулюс, поднимаясь, наконец, с пола и убирая тюфяк в сторону.

— Моя комната. С розовыми портьерами и плюшевым медведем у изголовья, — уже живее ответила она, — и никакая я тебе не сестра. Хватит уже!

Монах удивленно воззрился на нее, пытаясь хотя бы примерно представить, о чем она говорит.

— Ты, вероятно, плохо спала, сестра моя. Это потому что на новом месте. Ничего. Я сейчас схожу к старой Барбаре за хлебом и молоком. Будем завтракать.

— Хватит. Называть. Меня. Сестрой!!! — окончательно проснувшись, воскликнула Лиз, тут же снова приподнялась на постели и с надеждой посмотрела на монаха. — Слушай, а сейчас правда 1185 год, а? Или этот дебил Алекс меня разыграл? Или съемки какого-то шоу для телевидения?

Брат Паулюс пододвинул стул и сел. Сознавая, что вот сейчас он вообще почти ничего не понял из того, что она сказала.

— Сестра моя, на каком языке ты разговариваешь? В каком королевстве ты учила французский?

— Nickel… все с тобой ясно… а до Парижа далеко?

— До Парижа? Да рукой подать! Недели через три доберешься.

— Три недели? — опешила Лиз. Впрочем, будто эта информация ей что-то давала. В двенадцатом веке ее дома еще не существовало. Его построили, когда ей было десять лет. Она взглянула на Паулюса и совершенно не к месту спросила: — Слушай, а какого черта ты вчера ко мне целоваться лез?

Брат Паулюс открыл было рот, чтобы попытаться ответить что-то вразумительное, когда в дверь постучали. Нет, не так… Дверь едва не вышибли стуком.

Монах удивленно посмотрел в сторону едва державшихся петель. Потом перевел взгляд на Лиз. «Надо бы ее спрятать», — решил Паулюс. Резко подняв за руку девушку с топчана и притащив ее к сундуку, он открыл его и грозным шепотом велел:

— Залазь!

— А я там не задохнусь? — пискнула Лиз.

— Нет.

Она покорно кивнула. И вдруг при ясном солнечном свете посмотрела на ноги, торчавшие из-под шифоновой туники, и оценила пикантность ситуации — она в комнате монаха в полупрозрачном одеянии. Отчего-то подумалось, что провести остаток дня в сундуке — не самая плохая идея. Не то чтобы она корчила из себя скромницу… но отчего-то смутилась. И залезла в сундук.

В этот момент дверь в очередной раз загрохотала, чудом удержавшись на своем месте.

— Да иду я, иду, — бурчал Паулюс, направляясь к ней. На пороге он увидел маркиза-трубадура и недовольно спросил: — И какая причина заставляет тебя ломать двери в чужие покои ранним утром, друг мой Скриб?

Серж вихрем влетел в комнату и мрачно заявил:

— Я уезжаю в Конфьян! — подошел к сундуку, в котором только что спряталась Лиз, и добавил: — Доставай свое пойло.

Брат Паулюс метнулся к нему и живо уселся на сундук.

— Коль ты оскорбляешь мой божественный напиток, не дам его тебе ни капли, — скрестил он руки на груди. — Впрочем, на столе осталось немного… А что это ты так заторопился? Ты же, кажется, собирался присутствовать на венчании своей герцогини и короля Мишеля?

— К черту венчание. И ее тоже к черту, — глухо сказал он. — Я не могу больше…

Глаза монаха полезли на лоб.

— Пожалуй, тебе стоит выпить, — он поднялся и налил вина из бочонка, стоящего на столе. — Пей! — протянул он кружку Скрибу.

Серж послушно принял вино и решительно влил его в себя.

— Я пришел проститься, друг мой Паулюс, — мрачно проговорил он, — не знаю, свидимся ли… Но в Конфьяне всегда примут тебя!

— Не хочешь ли ты рассказать мне, что случилось? — оправив скапулярий, спросил Паулюс.

Серж дернул плечами и поставил кружку на стол.

— Все то же. Мечты трубадура разбились о железную волю герцогини. Эта женщина не знает, что такое любовь. Она не умеет любить.

— Ты придумал какой-то идеальный мир. И не желаешь понять очевидного: подчас знатная герцогиня может позволить себе много меньше простого придворного музыканта.

— А что ты с утра такой трезвый? — еще больше мрачнея, отозвался Скриб.

— Дела у меня. Завтра свадьба. Не пристало святому брату на ногах не держаться. Еще обряды перепутаю, — и Паулюс громко рассмеялся.

При слове «свадьба» Серж смертельно побледнел, и руки его сами собой сжались в кулаки.

— Ты и мертвецки пьяный все сделаешь верно, — хрипло проговорил он и подошел к окошку, глядя, как снег укрывает землю в предпоследний осенний день. Не выдержал, обернулся к Паулюсу и воскликнул: — Если бы она хоть слово сказала! Если бы хоть признала! Паулюс! Что мне делать теперь?

— Но-но! Ты полегче, — рявкнул монах, глянув на кулаки Скриба. — Я же не виноват, что у тебя любовь безответная. Выбрал бы себе кого другого для воздыхания. А так… я тебе уже давно сказал, что делать. Признайся ей кто ты, и дело с концом. Хотя… король все же получше маркиза будет.

Последнее замечание было сказано с самым задумчивым видом.

Взгляд маркиза погас. Руки свесились вдоль тела, а кулаки разжались сами собой. Безжизненным голосом Серж произнес:

— Я уезжаю на рассвете. Если захочешь проститься…