Змеев столб

Войска вели себя хорошо. До тех пор, пока изъятый из обращения лит не сменил рубль, боевые подруги командиров не могли ни питаться соответственно статусу, ни отовариваться в непривычно для советского человека богатых каунасских универмагах, и волей-неволей в сберегательных книжках накопились излишки общенациональной валюты. А как только сделалось можно, жены комсостава атаковали богатые каунасские магазины и в один день вымели из них всю еду, одежду, меха, драгоценности и вещи.

Более свирепой коммерческой вакханалии Литва еще не видела. Интендант одной из частей закупил для неизвестных целей почти всю приготовленную к продаже строительную продукцию компании Готлибов. Потрясенный размахом внеплановой реализации материалов, старый Ицхак ожил, и его гениальный бухгалтерский ум мгновенно спрогнозировал сумму убытков с предстоящим взвинчиванием цен. Повышение роста стоимости на все виды товаров массового потребления произошло на следующее же утро.

В каунасские торговые точки, непозволительно роскошные до ноября, вместе со всесоюзным рублем пришло всесоюзное равенство. Матушке Гене приходилось по нескольку раз простаивать очереди в гастрономии, чтобы получить продуктовую норму «в одни руки». Слушая, как люди с оглядкой поругивают социалистическую действительность, она чувствовала горько-сладкое превосходство. Этот душевный маринад, к ее чести, ни разу не просочился, хотя очень хотелось сказать: «Я-то сразу сообразила, что Вильнюс подарили не за просто так!»

Там же, в магазинных очередях, она понабралась слухов о грядущей национализации частных предприятий.

Продать имущество компании было уже невозможно, и зимой для хозяев недвижимости наступили печальные дни ее изъятия и передачи государству. Собственность Готлибов конфискационная комиссия ошкурила до улиточной уязвимости. Тягостные дни общих потерь на некоторое время вновь скрепили родственные узы. Семейство, выдернутое из обыденного окружения, переместилось из зажиточного сословия в подвид сомнительной интеллигенции.

Когда реквизировать стало нечего, братья устроились в государственные предприятия, кто куда сумел, и опять обособились. Ресторан «Оранж» отдали комитету народного питания, Хаиму предложили должность бухгалтера в бывшем акционерном обществе «Тилка», преобразованном в шоколадную фабрику. В социальном положении Готлибы уравнялись, Хаим перестал компрометировать доброе имя семьи. Тем не менее семейные отношения не изменились, братья по-прежнему его избегали, а матушка Гене странно затаилась.

Вживаясь в новый режим, семейство понемногу притерпелось к шестидневной рабочей неделе. Культ священной субботы легко вытеснило предупреждение о четырех месяцах исправительных работ за прогул. Дети учили русский язык взамен иврита, невестки смирились с фаянсовой посудой вместо фарфоровой. Одна только матушка Гене все не могла привыкнуть к исчезновению кошерных лавок, но вспышки ее продовольственно-идеологического раздражения мгновенно гасли при усилении сердечного недуга старого Ицхака.

Теперь, когда не было уже ни богатства, ни авторитета, он по утрам вставал поздно. Матушка кое-как уговаривала его хоть немного поесть. Муж ел через силу и таял на глазах. Время хитроумных расчетов и комбинаций прошло. Он убедился, что жизненный опыт его не всеобъемлющ, что вокруг громоздится незнакомый мир, чьих движений не предугадаешь и не избежишь. В этом мире много говорилось о порядке и справедливости, но, сколько бы старый Ицхак ни всматривался, он не видел ни порядка, ни справедливости. Глядя на жизнь трезвыми глазами, старый Ицхак замечал – он вовсе не одинок в истинном понимании ее нынешнего устройства и тихо удивлялся тотальной нелепости происходящего. Спать он стал еще хуже, метался во сне с душераздирающими стонами, заслоняя лицо ладонями, окидывал спальню диким блуждающим взором и, наконец придя в себя, виновато бормотал:

– Прости, Геневдел, приснилось…

Что ему приснилось, он, проснувшись, не помнил.

Возвращенное ему право поступать по-своему старый Ицхак обратил против жены: повадился аккуратно и не таясь два раза в неделю проведывать на Лайсвес-аллее семью младшего сына. Управление доходными домами Советы взяли на себя. Пока суд да дело, власть оставила съемщиков в прежних квартирах.

Матушка, между прочим, давно вызнала, где живут Хаим с мальчиком и «самоварщицей», отчего заворачивала в те места только по великой надобности. Она страшно обижалась и злилась на мужа, но не препятствовала ему – лишь бы не замыкался в себе. К тому же стремительность политических событий и вмешательство их в быт не оставляли сил на улаживание семейных конфликтов. Грубая рука власти, изъяв лучшие пожитки из дома для какого-то открытого рядом общественного клуба, произвела необратимые разрушения в привычках Геневдел Рахиль. Оставшиеся вещи стали казаться ей непрочными – временными, чужими, она охладела к ним и не следила за домашней чистотой, как раньше.

День ее проходил в непрестанных хлопотах и думах: чем пробудить угасающий аппетит старого Ицхака, что вкусного приготовить и где взять то, из чего можно это вкусное приготовить… и одновременно присмотреть за маленькой внучкой, потому что невестка вышла на работу… и повторить Пятикнижие с семилетними близнецами, пока продолжаются каникулы… и сшить шорты на лето старшему внуку Шнеуру – вырос из всей одежды, а никому до этого нет дела… и заваривать свежий зверобой для Ицека, периодически давать ему, забывчивому, лекарства… и довязать Саре свитер из козьей шерсти к осени.

Много, много мелких и больших дел надо было успеть переделать за день, поэтому матушка Гене недоглядела, как дочь вслед за отцом открыто и молча, без бунта, пренебрегла ее запретом не ходить в дом на Лайсвес-аллее.

Девчонке пошел пятнадцатый год. Еще полгода назад угловатая и голенастая, она незаметно превратилась в прелестную девушку. К беспокойству матушки, случившаяся с Сарой метаморфоза нисколько не убавила в ней ни отроческой строптивости, ни детского любопытства к жизни.

Любой матери хочется, чтобы ее ребенок неизменно оставался таким, каким она сама желает его видеть, но человек рождается заново в каждый свой переломный период. Матушка Гене всякий раз болезненно переживала это возрастное преображение с сыновьями, переживала сейчас и с дочерью. Недоставало воли пресечь общение Сары с «содержанкой» Хаима. Суровый нрав матушки, беспощадно обмятый в зубцах житейских перемен, начал обретать способность к отступлению. Она решила сносить обиду без слов. А дерзкая девчонка, пользуясь ее молчаливой капитуляцией, принялась помалу, затем все чаще и больше с восторгом рассказывать о сынишке любимого брата. Старый Ицхак, размягченный недавней игрой с годовалым внуком, поддакивал… И матушка не выдержала.

– Фотографию принесли бы, что ли, – сказала она как можно безразличнее, гладя белье чугунным утюжком. Электрический ей не нравился, был слишком легок.

От нее не укрылось радостное перемигивание дочери с отцом, и на мгновение злость на них, на сына вновь окатила сердце жаркой кровью… Но окатила – и схлынула.

– Есть фотография, вот! – Сара порылась в сумке, выхватила из блокнота снимок, который, должно быть, всегда носила с собой. – Ромке здесь десять месяцев, а сейчас уже год и месяц, поэтому они сфотографировались недавно в ателье, как раз завтра должны снимок взять…

Матушка Гене не слышала, оглохла на время, и слезы мешали смотреть.

Боже Всевышний, как же давно она не видела сына! Хаим! Хаим!.. Почти незнакомый, красивый мужчина смотрел на нее с семейного портрета большими серьезными глазами молодого Ицека… Бородка отросла, идет ему, плечи широкие, – не мальчик, муж… Потом надо будет хорошенько разглядеть с лупой, глажена ли рубашка, правильно ли завязан галстук…

Вот она – эта женщина, полная противоположность ей, Геневдел Рахиль, темноволосой и плотной. С неприязнью вспомнились слова Сары и старого Ицхака о том, что жена Хаима походит на какую-то актрису. Да хоть на сто актрис… Этот дурацкий романтизм у отца с сыном… Нет, тоже после ее рассмотреть… Ребенок.

Малыш сидел посередке, взгляд матушки Гене обтекал его вначале, – боялась чего-то, аж съежилась вся. Смахнула слезы – покатились, предательские, по щекам. Сделалось не по себе: мальчик совершенно в мать, кудрявый, русый ангелок… Ничего от Готлибов.

– Он славный, правда? – спросила Сара, влюбленная в племянника, и матушка, чтобы не обижать дочь, растерянно подтвердила:

– Славный.

Вернула фотографию, вслушиваясь в учащенное биение пульса, терпя невыносимый жар и тесноту в груди, – такое ощущение, будто к иссохшим железам прилило молоко… с чего бы?