Змеевы земли: Слово о Мечиславе и брате его
Шрифт:
— Хитро ты ко мне в постель залезла, княгиня. Но, хитрость — ещё не ум. Будь ты умнее — стала бы первой.
Глава вторая
Лето уже на носу, пахари не выходят с поля, глотают пыль. А хоть тресни, нет наследника прадеду. Милана усмехнулась: Кордонец клялся, что не помрёт, пока не увидит и не поцелует в живот праправнука. И ведь — не помрёт. Двоих гонцов прислал, выспрашивал, полено старое.
Неделю после спешной свадьбы не подходил Мечислав к третьей жене. Занёс по обычаю в дом, уложил на кровать, развернулся на каблуках и молча вышел из комнаты, громко хлопнув дверью. Ну, нет, князь Бродский, не на ту щуку попал: ещё не знаешь, как кряжицкие умеют скандалить. Подкараулила в конюшне, устроила такой разгон,
Пришлось пожаловаться ей. Улька закусила бледную губу, опустила взгляд в пол, руки неспокойно теребили подол, на миг показалось — откажет. Тихо, едва слышно обещала помочь. Сама — слаба, да и дитё нужно выхаживать. Брусничка — жена названная, рано ей. Остаётся только Милана. Мечислав смирился, приходил исправно в нужные ночи. Сверх — ни-ни. Ну и ладно, пусть хоть так. Да только — всё без толку.
Нет наследника Кордонецу, нет дитя Милане. Спрятавшись в своей комнате, юная женщина плакала, путая в слезах, кого клянёт — богов, себя или всех остальных.
Тощая повитуха, кому ж ещё Улька-дура всё расскажет, подошла однажды утром, подала крынку молока, дождалась, пока Милана напьётся, проливая капли на сарафан и неожиданно погладила по голове. Милана даже подумала — издевается. Не нажила молодая княгиня подруг в Бродах. Все сторонятся, словно прокажённой. Повитуха заговорила странно, словно не местная:
— Печать на тебе, милая. Я — дочка степняка, печать всегда вижу.
— Какую печать, — на вопрос после бессонной ночи сил уже не осталось.
— Не спрашивай. Просто печать. Без Степной Матери тебе не обойтись.
— Без кого?
— Степной Матери. Если кто и поможет, только она.
И подробно рассказала о древнейшем месте поклонения.
Степная Матерь сейчас совсем не степная, отбили её бродинцы. Сами степняки, говорят, в стойбище хакана втянулись, живут на грани голода. А до Степной Матери ехать всего-ничего. День, быть может, два. Главное, чтобы Мечислав не хватился.
— Какое там, — махнула Милана рукой. — Он меня и не замечает совсем. Приходит ко времени, уходит почти сразу, а потом весь месяц не замечает. Да и не до того ему — готовится принимать озёрских верблюжатников. Народу в Бродах теперь много, кто не занят в дозорах и тренировках, строит кирпицовый город. Чего им, наёмникам: Мечислав сказал — «обороняем восточный рубеж», они и строят.
— Оно и правильно, — тощая поджала сухие губы. — Серебро от Змея получают, отчего бы и не строить? Не война же, правда?
Наверное, правда, подумалось ненароком. Степнячка не воевать, строить просит. Что за народ такой новый зарождается?
Терем завершили первым. Прохладно в нём, не то, что в деревянном, тёплом доме, так хоть — не сгорит. Открытые печи в каждой каморке, меттлерштадский обер прозвал их каминами. Удобно, вообще-то…
Пошла за помощью к Двубору — тот, вроде бы, сам себе на уме. Как ни странно, Змеев сотник согласился, даже обещал взять с собой два десятка караванщиков. И время предложил удобное — назавтра утром. Осталась последняя «ночь Мечислава». Обычно, он целую неделю после «барщины» не обращал на неё внимания. Договорилась с повитухой, та обещала передать Уладе и даже Брусничке. Отвлекут как-нибудь на всякий случай.
После ухода князя всю ночь не спала, смотрела в маленькое оконце. На рассвете, едва Мечислав вышел на стройку, Милана поднялась, наскоро оделась в широкие штаны и рубаху с разрезами по бокам, подпоясалась, намотала шолковый платок — шею от ветра беречь, обняла встревоженную Ульку и повитуху, клюющую носом перед люлькой, качающейся под потолком. Кошкой сбежала по винтовой лесенке в кухню, где мальчишка с совиными глазами надирал бересту для большой печи. Тот даже не повернул голову в сторону третьей княгини —
боролся со сном. Выбежав на задний двор, Милана натянула сапожки на высоком каблуке. Ехать придётся верхом, как бы ноги не провалились в стремена.Утренний туман скрыл беглянку, направившуюся к мостику, ближайшему к Пограничной. По пути промёрзла почти насквозь: растворённая в воздухе влага пропитала и утяжелила одежду. Сперва казалось, будто над ней посмеялись: до ворот с мостком оставалось всего десяток шагов, а Двубора с караванщиками всё не видно. Сделав ещё пару шагов, Милана поняла свою ошибку. Все стояли здесь, просто бледные лица и чёрные одежды размыли, спрятали торговцев от глаза, привыкшего к ярким краскам.
Кобылку ей привели смирную, серую в яблоках. Седло, правда, какое-то странное — в две луки. Двубор сказал, что и не знал, будто женщины могут сидеть по-мужски: в Меттлерштадте все дамы так ездят, накоротке объяснил, как садиться. Поначалу казалось неудобно, но потом, ничего, привыкла. Главное, тяжесть перенести на правую ляжку. Реку переплыли вниз по течению, за Змеевым холмом. После утреннего тумана вода казалась теплее парного молока.
Хмурое невыспавшееся солнце вышло из-за виднокрая, начало спросонья свирепеть, согревать Степь, разгонять туман. Поняв, что никто не пожалеет, пришло в ярость по-настоящему: одежда высохла, заветрилась и тут же пропиталась потом. Как же тут степняки живут — ни тенёчка, ни деревца. Милана запоздало вспомнила о платке — все волосы будут в пыли, остановилась, замоталась так, что только одни глаза видны. Пыль в глаза — ладно, проморгаемся. Лицо обгорит — вот где беда.
Пока ехали, всё думала о Степной Матери. Что же это за место такое, степняками почитаемое? Повитуха говорила — святое место. Бесплодницам многим помогла. Пока войны со степняками не было, даже из пахарей втихаря бабы наведывались. И даже, говорят, помогало. Мать, она и есть — Мать. Только врать там нельзя. Представились степные шаманы, слыхала о них боярская правнучка. Обязательно в шкурах, вонючие, с бубнами и человеческими костями вместо колотушек. И в шапках с рогами. Почему-то именно с рогами.
Не успела намечтаться и настрашиться степных обрядов, отряд приблизился к жёлтому камню, начал замедляться. Распаренные лошади лоснятся от пота, едва не падают с ног. Это сколько же скакали? Посмотрела на небо — чуть позже полудня.
— Чего-то повитуха напутала, — едва слышно буркнула Милана. — Говорила — день или два.
Двубор оказался не из глухих. Ровный голос ответил:
— Они расстояния телегами меряют, не галопом.
— А-а-а, понятно. А где Степная Мать?
— Степной Матерью этот камень зовут. Мы отъедем подальше, лошадей остудим, а ты говори с ним. Если отзовётся — увидишь духа.
— Откуда знаешь? Разговаривал с ним?
— Не с ним. С теми, кто уже — с ним.
Охрана отъехала так далеко, что и копыт почти не слышно, лишь изредка — ржание. Милана походила перед камнем, пожала плечами. Увидела костровище степняков, пнула пепел, взвив смерчик. Вдохнула, чихнула, ну и запах. Посмотрела на жухлый круг поблизости: наверное, юрта стояла. А камень…
— Камень, он и есть камень, — отвернулась, плечи опустились. В голове появилась лёгкость: знать, не простое что-то степняки жгли в костре. — Зря приехала.
Последнее сказала вслух, удивилась, как охрипла в дороге, закашлялась. Захотелось воды.
— Выпей из ручья под камнем, — раздался глубокий певучий голос.
***
Милана чуть не подпрыгнула от страха, обернулась, что тот смерчик.
Прислонившись к камню, стояла высокая, стройная молодая женщина. В белом плаще до земли, перехваченом золотой застёжкой. На лбу обхватывающий белые волосы рубин на цепочке. Не седые, а именно снежно-белые. А лицо… тоже красивое, наверное. Только, не привычна такая красота в кряжицких местах. Да и в Бродах, если честно. А если вспомнить меттлерштадского обера с его наёмниками, да степняков с озёрцами и блотинцами… нет. Нигде бы она не казалась своей. Женщина едва заметно улыбнулась, отошла от камня, указала рукой.