Змеевы земли: Слово о Мечиславе и брате его

— Иди, — буркнул Кордонец, отворачиваясь. — Иди домой, но помни мои слова.

— Я все твои слова помню, милёнок. От самого первого. Хочешь — повторю?

Боярин ещё постоял, переминаясь с ноги на ногу, развернулся, заковывлял в сторону конюшен. Мамка постояла ещё, забормотала в полголоса, как бывает с тугими на ухо. Милана боялась верить своим ушам:

— Зацепила я тебя, змеев выкормыш. Три жены у тебя было, а в живых только девка сенная осталась, не с кем осень свою встретить. Вот и пригодилась наука: детей кордонецевых травить. Сколько я твоих наследников убила? Одним больше, одним меньше, всё одно перед Родом уже не отмолиться.

Доннер

Что есть степняк без лошади? Ничего, заключил Вторак. И ещё в середине зимы предложил Мечиславу охоту не за сбивающимися в орду отрядами, а за табунами. Тихомир хлопнул себя по лбу — как раньше не догадался? Мечислав почесал за ухом, покачал головой, в сомнении пожал плечами.

— Это ведь ещё и еда… разве — нет?

— Овцы у них — еда! — отрезал воевода. — Надо попробовать.

— Не знаю. Давай попробуем.

И попробовали. Так хорошо попробовали, что самим понравилось. Опасности никакой, а вреда степнякам к весне столько принесли, что, впору не дожидаясь подкреплений, самим ударить по хакану. Посовещались, решили пока погодить: с войсками, что призвал Змей Гром — надёжнее.

Целиком табуны не вырезали — не более половины: всё посмеивались — как степняку без кумыса? Людей, кроме охраны, не трогали вовсе. Из набегов возвращались довольные: мерялись, кто сколько лошадей зарубил. К весне от Пограничной можно было три дня скакать по Степи, и кроме разорённых стойбищ никого не найти. Степняки всё дальше отходили на восток. Довольный успехами мечиславового войска, Вторак даже начал насвистывать песенку детства «Кали-заступница»:

— Где же мне спрятаться, как не у Кали?

О, жемчужина!

Кто же заступится, если не Кали?

О, жемчужина, сияющая в цветке лотоса!

На праздник весеннего равноденствия княгиня Улада не вышла из избы, сослалась на головокружение. Обещалась быть вечером, к сжиганию Марены. Совсем девочка, говорили бабы, пусть отдохнёт. Тревожило другое: из набега не вернулся Мечислав. Стойбища всё дальше, Броды надёжно защищены от степняков, можно бы и отпраздновать вволю, а его всё нет и нет.

Вторак ходил меж столов, отщипывал угощения, слушал глиняные свистульки, а… комок в горло не лез, тянуло к княжьей избе. Отбрехался от доброжелательных собутыльников, сослался лекарскими делами, и, стараясь не выглядеть встревоженным, бочком-бочком протиснулся к мечиславову дому.

С порога учуял запах, но старался не верить. Рано, ещё. Рано: ещё семи месяцев нет!

Раскинув ноги, посреди комнаты, в луже плодных вод сидела Улада. С виноватой улыбкой побитой собаки взглянула на волхва.

— Описалась. Так много…

Вторак бросился к княгине, помог лечь на кровать, и, со словами «сейчас-сейчас», кинулся к выходу.

— Поовиитууху! — разнеслось над Бродами, перекрывая шум праздника. — Мигом! Дров, воды, молока!

Народ затих, посмотрел на выпученного глазами Вторака и разразился радостными проклятиями. Спокон веку новорождённого встречают ругательствами, стараясь выбрать у него всё, что сплела Недоля: чтоб на всю жизнь наслушался.

И лишь повитуха, тощая, словно копьё, бежала, беззвучно разевая рот. По губам читалось «рано, рано», а остальные, ничего не понимая продолжили праздновать с новой силой. Княжич родился в Равноденствие! Суров, как зима и щедр, как лето! Это ли не знамение для Нижнего Города?

Волхв плюнул на дураков, развернулся и под общий смех забежал в избу. Первым делом — натопить. Так натопить, чтобы младенец не замёрз. Следом — мяту, черёмуху, липовый цвет, раджинские травки — духов отогнать. Забежала повитуха, осмотрелась, кинулась искать одеяла, умница. Ещё две бабы — одна кинулась помогать тощей, другая встала в дверях на страже. Пустила девчонку, порядок наводить, полы вытирать, и, пацана — помогать с дровами.

— Топи так, словно в бане, понял? — приказал Вторак, умывая руки.

— Понял!

Счастливый мальчишка взялся кормить печь такими поленьями, что волхв на минуту засомневался — не подавится ли бедняжка. Выдержала. Поленья затрещали, огонь загудел.

— Молоко! — крикнула с дверей толстая стража. Она-то лучше всех знала, что чужих пускать в дом нельзя — троих потеряла родами.

— Потом. Сейчас: вот что…

А вечером из Степи притащили тяжелораненого Мечислава. Набежники наткнулись на устроенную степняками засаду — ложное стойбище. Раскроенная голова наводила ужас на бродичей. Вторак велел уложить князя в сенях: нельзя такую рану в тепло. И до следующего утра бегал по всему дому, пытаясь одновременно сохранить жизнь Уладе, Мечиславу и их сыну.

К утру заснул мёртвым сном, снилась всякая дрянь. Проснулся — ничего не вспомнил. Выныривал, убеждался, что мамки справляются, пил воду вёдрами и — проваливался обратно. К вечеру очухался, ещё раз прошёлся по избе, проверил болезных.

Дитё еле дышит. Улада — беспокойно, но спит. Мечислав — без сознания. Все тяжёлые, но хоть не умирают, пытаются держаться. Надел полушубок, вышел наружу.

Одни говорят — чутьё. Другие — нюх. Все правы.

Чутьё повело к холму за Глинищей. Зимой темнеет рано, но тень от крыльев заметил. Где-то там, у болот. Долго бродил мимо турфовых ям, всё пытался найти полянку, где можно приземлить чудовище. Пожимал плечами.

Нет такого места. А тухлыми яйцами с болот тянет.

— Здравствуй, Вторак, — раздалось за спиной шипящее. Обернулся, присмотелся. Старик стоял у кряжистого дерева, опёршись на кривую палку. Помнил волхв эту палку — столько тумаков получил ей от давнего учителя.

— Здравствуй, Гарагараахат.

— Гром, — прошипел старик. — Зови меня, Громом. Тут принято так.

Волхв пожал плечами, уселся на засыпанный снегом болотный бугор, дождался, пока старик усядется рядом. Помолчали.

— Зачем пришёл, старик?

Гром вздохнул так тяжело, словно держал на плечах всю землю. Не время помогать старику. Сам заварил, пусть сам и ест.

— Умом не знаешь, ученик. Сердцем, быть может — чуешь, но умом… нет, не знаешь.

Вторак прокрутил в голове последние события, пытаясь найти в сердце ответ. Нет. Сердце бьётся лишь в одном направлении. Неужели…

— Мечислав и Улада? Моя вина?

— Твоя, ученик, твоя.

Гром учил не спрашивать быстро, учил догадываться самому и подкреплял учение посохом. Снова вспомнил всё от встречи у Муттерфлюса, до последнего времени. Отважился:

— Кирпиц? — и привычно получил корягой по хребту. Где, где ошибка?

Гром поднялся, прошёлся перед учеником, дал время ещё подумать. Вторак отворачивал голову от удара, ожидал ещё один — за нерасторопность ума. Учитель даже замахнулся. Постоял так, задумавшись, медленно опустил посох, уткнул в болотную жижу.

— Бить тебя уже поздно. Взрослый ты. Сам всё решаешь, сам своим решениям радуешься.

В голове сверкнула молния.

— Табуны?! — прислушался к догадке, не понял. — Но, почему? Это ведь правильно — лишить степняков лошадей!