Змеиные боги

И сейчас она в этом абсолютно точно убедилась. Слыша ужасные строчки вживую, она ощущала, как язык пересыхает и распухает во рту, прекращая ворочаться. Это эффект замирания – она боялась шевельнуться. Боже, боялась сделать вдох, за которым услышит уже не Надино, а своё имя в строчках колыбельной.

Она заставила себя кивнуть, группа подхватила этот пустой болваночный кивок, соглашаясь с женщиной. Да, ничего страшного. Искренним был только Славик, но по поводу его эмоционального интеллекта у Смоль давно были вопросы.

– Вот кого Злобыней называть нужно было. Глядишь, нормальным бы человеком выросла. – Догоняя непривычно зажатую Надю, тот миролюбиво закинул руку ей на свободное от Пашкиных объятий плечо, игриво толкнул бедром.

Гаврилова тут же зашипела – похлеще ядовитой гадюки. Сбросила его руку резким рывком, и сама отшатнулась, спотыкаясь об ногу Павла.

– Идиота кусок. Полудурок. А знаешь почему полудурок? Ты на цельного даже не тянешь.

Снисходительно давясь смехом, Павел потянул её за руку вниз по дороге. Гаврилова же продолжала оглядываться и бросать на Елизарова пропитанные ненавистью взгляды. Напряжение, каким бы сильным оно не было, неподкрепленное чем-то тяжелым и ужасающим, начинало растворяться. Быстро пришел в себя Павел, отбивая избранницу от подколов друга, за ним следом с ленцой в голосе включился в разговор Саша. Ей и самой стало дышаться легче. Шаг по широкой тропинке стал бодрей и пружинистей. Теперь все постепенно меркло, ещё через пару дней эта колыбельная, ровно, как и коза, будут вспоминаться забавной неприятностью. А через месяц сотрутся из памяти, изредка выныривая из глубин во время пьяных разговоров о сверхъестественном и мрачном.

А сзади слышалась забористая ругань и шлепки полотенцем по возмущенно блеющему животному:

– Марта, коза ты такая, жрать тебе нечего? А ну отвали!

Глава 3

Восьмой участок на проверку оказался девятым – Ульяна по привычке убрала из счета полуразвалившийся дом, стены которого облепили голые ветви девичьего винограда. Летом ветхая изба с одиноко хлопающей по ветру дверцей ставни не видна за красно-зеленым пологом, а участок вокруг прорастает крапивой и армерией, некогда украшавшей клумбы. Когда-то и здесь заботливые руки пололи грядки, собирали с яблонь спелые плоды, заливали в чашку кипяток, угощая пришедших чаем. Когда-то.

Отголоски прошлого смотрели на Катерину пустыми окнами, а она смотрела на них. Прямо, серьезно, с нотами неизведанной затаенной тоски. Вот они, молодые и пышущие здоровьем, смело принимающие каждый вызов и бросающиеся навстречу приключениям. Сколько ещё они будут такими? До орущих, категоричных, но нежно любимых младенцев, появляющихся у совершенно не готовых (сколько не говорите, а к ним невозможно быть подготовленными) семей. До начальника сволочи, до первых артрозов и артритов. Время сожрет их. Сожрет так же неумолимо, и неотвратно, как поглотило хозяев этой избушки, оставленной тосковать без звонкого хохота и ласковой руки.

Елизаров сочно выругался, отвел душу. Вцепившись короткими ногтями в щеки с нажимом оттянул их вниз, запрокидывая голову. Поглядел на небо с глубоким укором. И развернулся обратно: пересчитывать проклятые избы. Эта действительно оказывалась восьмой.

Путем коротких дебатов и простых выводов они подошли к следующей, в которой по всем законам полагалось жить старосте деревни.

Залилась лаем и затанцевала маленькая лопоухая собака, бегающая по двору без цепи. Она смело просовывала тонкую, по-острому вытянутую лисью морду в широкие прорези деревянного забора и щерила мелкие зубки. При этом коварное создание во всю виляло куцым хвостом: «Что стоишь, подойди, я добрый». За домом забор продолжался – тянулся сотки на три, может больше – Катерина не была мастером определения площадей. Просто поле за домом ей показалось большим. На нем свободно расхаживали четыре черно-пестрые коровы, размеренно жуя первую выбившуюся траву.

Недалеко от избы в землю были врыты два железных столба с протянутыми через них длинными веревками. У них стояла низенькая, сморщенная старушка. Звонко шлепало по воздуху постельное белье в её руках. В памяти Смоль нежно всплыл образ собственной бабушки, так же встряхивающей одежду прежде, чем отправить её на сушку. Чтоб была разглаженной и высохла не мятой.

Стоящий возле неё Бестужев неожиданно глубоко и прискорбно вздохнул, по привычке запуская пятерню в светло-пшеничные волосы:

– А я-то думаю, что не взял? И с кем мне теперь постельное делить?

– С полудурком дели или с нашей мадам. Она вон какая, там и кровать считай вся твоя будет. – Гаврилова стрельнула взглядом из-под тонко выщипанных бровей сначала на Славика, затем на Катю. Оба довольно осклабились ей в ответ. Елизаров ещё и средний палец оттопырил, гордо протягивая к её носу. Шлепнуть по нему Гаврилова не успела, парень ловко увел руку в сторону, злорадно хохотнув.

– С полудурком боязно, вдруг ему понравлюсь, а с мадам стесняюсь, вдруг мое сердце украдет? – Обворожительно улыбнувшись раздосадованной Катерине, он с наигранной печалью развел руками. Не получившая развития для своей колкости, Надя недовольно закатила глаза.

– Договоришься, Сашка, проснешься, а она у тебя под боком. Сердце, руку и печень ждет.

– Я брала несколько комплектов, так что поделюсь. – Смоль сказала это мимолетом, вновь включая фотоаппарат и делая фотографию женщины, потирающей поясницу около таза с бельем. Простыни развевались за её спиной.

– И будет наш Сашка спать в розовых мишках, красота.

– Лучше, чем в черных шелках и с БДСМ причиндалами над головой.

– Извращенка.

– Не завидуй.

На короткую перепалку девушек никто не обратил внимания. Славик-то и вовсе второй год подряд подбивал Катерину оформить Гавриловой фонарь под глазом – для лучшего обзора и кротости ума. Смоль же прозвала себя пацифисткой и стоически терпела гадкую натуру редкой собеседницы, вяло отбиваясь от словесных атак. Гаврилова была чем-то совершенно незначительным – призраком прошлого, тянущего к ней свои сведенные жадностью алые когти.

Жизнь столкнула её с этой мегерой немилосердно – швырнула послушную мамину дочку под ноги бездушному тирану, пытающемуся любыми путями завоевать чужое внимание. Семьи как таковой у Нади не было – был пропавший (ушедший за хлебом, разумеется) отец и мать, увлекшаяся юнцом, на полтора десятилетия себя моложе. Что до Гавриловой младшей – ей полагалось очень рано взрослеть и не лезть под руку матери, крепко уцепившей амура за… колчан со стрелами.

Так что в первом классе, когда Смоль впервые увидела тощую, вытянувшуюся, словно лягушонок, с широким крупным ртом девчушку, голову которой украшал огромный белый бант, начались её страдания. Гаврилова искала одобрения везде – у учителей, у одноклассников, у компании, что собиралась за гаражами незаконченных новостроек. Для учителей она оказалась слишком неприметной, для одноклассников – громкой, для плохой компании – в самый раз. И различив в себе неожиданно нежную любовь к унижению других, она с радостью выбрала себе в жертву отличницу-тихоню. Смоль помнила до сих пор, как размазывала детские слезы по щекам и искала сменку на огромных шкафах в кабинете. Как хохотали дети, когда Гаврилова пихала её в спину на физкультуре, непременно заставляя разбить обе коленки и расцарапать ладони.

Когда та узнала, какой университет выбрала Смоль – она подала документы первой. И на журфак не прошла, застревая на культурологии. Может это дало Катерине передышку? Но без вечной травли она выдохнула, выбралась из скорлупы и роли жертвы. Вышла на красный диплом, с удовольствием научилась отстаивать себя – сначала робко и несмело, когда душа привычно прячется в пятки. Затем уверенно и твердо, кусая каждого, кто подбирался к личным границам. Злой рок или очередное испытание, но Гаврилова оказалась в одной группе с Бестужевым, это заставляло Катерину мелькать у их аудитории, смеясь на переменах и жуя один пирожок на двоих с другом. Каково же было её удивление, когда попытка Нади внести в их отношения разлад с треском провалилась – Бестужев был строг и категоричен. А среди группы своей неприятельницы она нашла хороших людей. Того же хамоватого, но всегда честного и простого Славика.

Он и сейчас не поддерживал пассивной агрессии одногруппницы. Бочком раздвинул Катю с Сашей, топая напролом к калитке:

– Детский сад, штанишки в полоску... – Заговорил громче, обращаясь уже к бабуле у дома, – извините, нам бы с Белясом поговорить. Тетка Ульяна сказала, что его тут искать нужно.

– Беляса-то? – Бабушка перестала растирать поясницу, близоруко прищурилась и, словно в чем-то для себя убедившись, утвердительно кивнула. Снова наклонилась к тазу, продолжила своё нелегкое дело. Её громогласный окрик был настолько неожиданным, что сердца попрятались в пятки у всех. – Беляс! Гости к тебе, иди, принимай! А вы не стойте у калитки. В дом проходите, я как раз обед приготовила. Только ноги об половик как следует ототрите, не носите грязи. Дед вас встретит.