Змея

Хочешь-хочешь, произносит он с улыбкой, с вечной своей кривой улыбочкой. Штык подрагивает, как только что вонзившееся в землю копье, она видит острое лезвие, блестящее от ружейного масла. Ее взгляд минует штык, она видит мужчину, стоящего за лезвием, и внезапно все становится, как уже было совсем недавно. Жар, головокружение, столько крови приливает к одному-единственному месту. Не говоря ни слова, она отпускает простыню и стоит у окна голая. Склоняет отяжелевшую голову к мужчине, не обращая внимания на штык, и он с дикой силой впивается в ее губы, и пока они целуются, штык падает на подоконник и оцарапывает ей запястье, как будто ее кусают дважды одновременно: в губы, и вот еще в руку. Он отпускает ее, она оседает на кровать, он забирает окровавленный штык и спокойнехонько убирает его в ножны. Перед тем, как уйти, перегибается через подоконник и шепчет: у кафе в двенадцать. Она беспомощно кивает, и он уходит уверенными, быстрыми шагами в сторону плаца. В этот момент она как будто ненавидит его. И тут начинается новый день: три сотни или двести девяносто девять человек вываливают из столовой, кто-то орет «построение!», раздается шуршание — у ружей проверяют предохранители. Тогда она встает с кровати и начинает одевать голое тело, понимая, что день ей предстоит совсем не такой, как она предполагала.

3

Солнце выкатывается из-за облаков, на затылок и спину ложится обжигающий зной. Вся вырубка безжалостно залита светом, и Билл сжимается до предела, стараясь поместиться в тени валуна. Со лба градом катится пот, он снимает шапку и кладет ее на камень. Потом медленно, словно рысь, поднимает голову, пока глаза не упираются в метку, вбитую прямо в камень. Взгляд скользит по плавно спускающемуся к железной дороге голому склону. Куда ни глянь, повсюду пни, словно бородавки на коже земли, а между бородавками ютятся камни, да так равномерно, будто ряды надгробий на кладбище. Камни достаточно велики, чтобы за ними можно было спрятаться, за каждым солдат, уже похороненный, а самым похороненным выглядит сержант, лежит и позирует в яме за одним из камней на первой линии.

Солнечный свет льется на землю горячим дождем, и когда Билл хватает ружье за дуло, обжигается и от неожиданности роняет оружие на землю. Потом встает на колени, прижимает приклад к щеке, прищуривает левый глаз и прицеливается, стараясь делать так, как написано в инструкции для солдат: чтобы мушка была посредине прицела, дальше легкое нажатие на курок, чтобы выровняться, потом подвести мушку к точке прицеливания, или как там было написано. Дуло медленно гуляет туда-сюда по рядам, и он думает, что все прямо как в театре: садишься на свое место, берешь театральный бинокль и пытаешься разглядеть актеров на пустой сцене. Дочерна выжженная, мрачная земля качается перед глазами, и только он находит камень, по которому было бы удобно пальнуть, как обнаруживает, что сцена-то не пустая. Линия, идущая от зрачка через прицел, а потом храбрым прыжком достигающая противоположной стороны склона, вдруг упирается в чей-то плоский затылок, и он сразу понимает, что это сержант, и палец как-то сам находит спусковую скобу, а оттуда переползает на крючок. Он думает: если мысли можно передавать на расстоянии, то сержант Буман должен почувствовать жгучий укол в затылке и обернуться, и если бы винтовка не была заряжена холостыми, и если бы я нажал на курок, то пуля попала бы ему прямо в челюсть, и он бы рухнул на колени, и из дыры под зубами хлынула бы кровь, и у него бы как будто появился еще один удивленно округлившийся рот.

Но затылок сержанта Бумана не шелохнется, не сдвинется с места — затылок пялится на него из-под фуражки, как дурацкая муха, да и вообще, вся его фигура там внизу, за камнем, сплошная глупость и недоразумение.

Был бы он врагом, думает он, не скрывая ненависти и пару раз слегка прижимая курок, но у сержанта на левой руке нет белой повязки, а значит, он — не из стана врага. Совсем наоборот, он — командир группы, которая уже полчаса лежит под палящим солнцем и пытается выманить группу «Свенссон», которая по условиям учений должна перейти в наступление в лесу по другую сторону железной дороги. Но прошло полчаса, а белых повязок на левой руке не видать и в помине, и группу охватили отупение и вялость, усиливавшиеся вместе с жарой. С военной точки зрения можно было бы говорить о несколько пошатнувшейся дисциплине. Те, кто лежит подальше от сержанта, осмелились расстегнуть важные пуговицы, а из-за некоторых надгробий в небо стали подниматься белые струйки сигаретного дыма, хотя привал еще не объявляли.

Только сержант Буман лежал в траншее не шелохнувшись, как мертвая мышь. Он глаз не сводил с зеленых насаждений за железной дорогой и был натянут, как тетива лука, он ждал, когда его снова назначат командиром, когда он соберет все силы и поведет войска на врага через огонь, воду и все остальное. Глазки, дисциплинированно размещавшиеся под расставленными силками бровей, непрерывно стреляли по опушке леса, но кусты все так же пребывали в напряженной неподвижности и источали тоскливое нежелание что-либо делать. Взгляд сержанта промаршировал обратно и уже почти собрался сделать «стой, раз-два!» перед камнем, как вдруг застыл словно парализованный в самый последний момент, глаза сделали пару оборотов, на лбу, словно мелкие зверьки, выступили капельки пота. Все тело сжалось, превратившись в огромную мышцу ужаса. Кусты поползли к камню на своих ядовито-зеленых животах. Потом замерли перед полосой валежника, из внезапно раскрывшегося чрева которого вдруг показалась серая рептилия с шипящим языком. Змея, змея, змея, пронеслось у него в голове, стало жарко, затылок сдавило, зрение поплыло, все стало каким-то размытым — осталось только растущее тело змеи. Оно качнулось и взвилось, словно маятник в перевернутых вверх дном часах, высасывая взгляд из глазниц сержанта.

Но тут ему в глаза попал блик, откуда-то с опушки леса, и он сразу же понял, что это один из разведчиков группы «Свенссон» прополз в кустах с расстегнутым планшетом, поэтому целлулоид блеснул на солнце. Тогда сержант попытался взять себя в руки и забыть про змею, которая свернулась в валежнике в двух метрах от его головы, но когда скользнул за камень, чтобы скрыться от взглядов разведчиков, змеиное тело вдруг вытянулось и длинной тенью накрыло все поле зрения, сержант начал часто дышать, тело его свело судорогой, сковало железным обручем.

Я должен что-то сделать, лихорадочно думал он, беспомощно блуждая взглядом среди стволов деревьев, словно заблудившийся в лесу пьяница. Я должен собраться с духом, сказал он себе, надо готовиться к бою. Я должен перейти железную дорогу и зайти с тыла. Я должен что-то сделать, я-я-я, стучало у него в голове, а обруч сжимался все крепче, и он спиной чувствовал уколы вопросительных взглядов солдат. Я должен, эти слова жгли его изнутри, он пытался вывернуться из железной хватки судороги, но грозная тень змеи словно проникла в его глазные яблоки, и ощущение поражения вливалось в него, становясь настолько сильным, что под конец стало казаться, что сзади доносятся смешки и хохот во все горло.

На самом деле двенадцать человек из группы Бумана, жарившиеся на солнце за камнями, уже и думать забыли о том, что они вообще-то с кем-то воюют, и лишь один из них — тот, которого звали Билл, — заметил на опушке леса неосмотрительного разведчика с расстегнутым планшетом, сразу же вытащил из кармана более или менее белый платок, привязал его к штыку и начал размахивать над головой, чтобы разведчик отвлекся на него. План явно сработал, разведчик просигналил своим планшетом, и через какое-то время в кустах по другую сторону железной дороги заскрипели ветки — судя по всему, группа «Свенссон» собиралась пойти в атаку.

Билл довольно растянулся в прохладной тени камня и неспешно присвистнул. Надвинувший фуражку на глаза и задремавший Маттсон встрепенулся и повернул голову в его сторону. Схватил винтовку, прицелился в Билла, с легким щелчком нажал на курок. Довольно сощурившись, Билл посмотрел на солнце и произнес вслух: ну вот, а то сколько можно жариться на этом долбаном солнце.

В лесу затрещали ветки, кусты закачались, как будто внезапно налетел весенний ураган. Что ж сержант-то наш, поганец, ни в зуб ногой, сплевывает под ноги Билл и передергивает затвор. Да, какого черта, поддакивает Маттсон и злобно косится на камень, за которым прячется сержант. Но Буман лежит, как лежал, в своей яме, как отрубленный сук, как будто ничего и не замечает. Какого хрена, возмущается Маттсон, но тут к нему подползает Билл и хватает за плечо так резко, что тот чуть не валится на бок. Не видишь, что ли, шепчет он возбужденным и одновременно пугающим голосом, не видишь, что ли, — змея! Они бросаются на землю ничком и видят змею: из земли, как из пропасти, встает черная тень, узкое тело покачивается перед сержантом, будто в такт беззвучной музыке.

Думаешь, кусается? — вполголоса спрашивает Маттсон, чувствуя, как спина покрывается мурашками, всплывающими на коже, словно пузырьки воздуха на поверхности воды. Билл ничего не отвечает, Маттсон украдкой бросает взгляд на его лицо. Он видит, что тут что-то не так, и, когда Билл всматривается в его лицо, взгляд Маттсона такой острый, что порезаться можно. Страшно ему, говорит Билл, и голос у него звучит так, будто у хозяина осталась только половина одного легкого, страшно, мать его. Да ты глянь! Но Маттсона пробирает дрожь, будто от холода, он подползает к камню и начинает заряжать винтовку.

Из-за поворота дороги доносится гудок поезда, легкие облачка пара ласкают верхушки деревьев. Паровоз уже мелькает вдали и приближается с величавостью многое повидавшего на своем веку старика, а за ним, словно старомодная кофемолка, дребезжит весь состав. Группа Бумана встрепенулась и вяло помахала девушкам, хихикавшим у окна в одном из вагонов. На задней площадке последнего вагона забивал трубку какой-то капитан, и, когда поезд проезжал мимо того места, где лежал сержант Буман, случилось непредвиденное. Буман резко вскочил на ноги, как будто змея таки укусила его, метнулся влево, потом вправо, заорал «отходим!», его двенадцать бойцов тут же собрались позади него тесной кучкой, и в этот момент с другой стороны железной дороги раздались первые выстрелы.