Змейские чары

Она подошла ближе, протянула руку к одному из них.

Желтовато-белому.

Совсем как кость…

…точнее, половина человечьей нижней челюсти.

В ту же секунду что-то коснулось ее затылка — что-то холодное, как сама зима. Как смерть. Кира и испугаться не успела. Ее сознание угасло, будто пламя свечи, которую безжалостно задули; она провалилась в небытие. А потом так же внезапно вынырнула из него и первое, что поняла: она лежит на огромной белоснежной кровати, стоящей на поляне посреди черных деревьев, под сводами… все той же пещеры? Не совсем. За ближайшими деревьями угадывались тончайшие линии в местах соединения высоких зеркал, расположенных таким замысловатым образом, что пространство, огороженное и умноженное ими, выглядит частью бесконечного леса или сада. Неподалеку от кровати стоял низенький деревянный позолоченный столик с кривыми ножками, изукрашенными резьбой, а на столике — хрустальный графин, два пустых кубка, блюдо с неведомыми шипастыми орехами, темно-красными фруктами и фиолетовыми ягодами. Возле столика расположились два столь же низких мягких кресла со спинками, которые целиком закрывали и как будто пытались обнять сидящих; обивка была меховая, черная с проседью, напоминающая роскошную шкуру какого-то зверя. А чуть поодаль виднелся настоящий камин, в котором потрескивал огонь — без стены это особенно ошеломляло, — и на каминной полке высились большие, замысловатые часы, явно механические, похожие на дворец. На балконе замерла игрушечная танцовщица, словно в ожидании полуночи, до которой оставалось пять минут. Кровать, столик, камин и кресла стояли не на земле, а на чем-то вроде черно-золотого ковра, который плавно струился, когда Кира смотрела куда-то еще, и застывал непостижимо сложным узором, стоило ей обратить на него внимание. Это была комната, самая настоящая комната — спальня с зеркальными стенами, растущими из пола деревьями, с черно-золотым потолком, где среди каменных шипов с писком метались летучие мыши.

Слева за деревьями что-то затрепетало, и Кира, резко повернувшись, увидела в зеркале — или не в зеркале?.. — зыбкое отражение высокого юноши с узким бледным лицом и вьющимися темными волосами, в свободном черном одеянии. Он стоял и смотрел на нее сверху вниз, и на его губах блуждала странная, тихая улыбка.

Кира невольно перевела взгляд на себя и с ужасом осознала, что лежит в этой огромной кровати нагая, прикрытая лишь тонкой белой простыней. В смятении она опять посмотрела на чужака, который стоял на прежнем месте. Он поднял руку — как будто вымазанную сажей или копотью от запястья до кончиков длиннейших черных когтей — и приложил палец к губам.

— Ш-ш-ш-ш…

Отражение исчезло; из-за дальнего края кровати показалась треугольная черная голова огромного аспида, который заструился по белой ткани всем своим мощным чешуйчатым телом, сияя тремя рубиновыми очами. Онемевшая Кира попыталась отползти, уткнулась спиной в изголовье кровати и застыла. Простыню сдернули одним бескомпромиссным рывком. Змей коснулся ее ступни раздвоенным жалом — нежным, как крыло бабочки, и поразительно холодным.

А потом пополз дальше…

Граманциаш стоял и смотрел на Киру своими изумрудными глазами, как будто ждал ответа на незаданный вопрос — как будто она могла ему отказать и в гордом одиночестве отправиться навстречу змеям с их кровавыми утехами.

Как будто у нее был выбор…

— Ладно, — пробормотала Кира, с трудом унимая разбушевавшиеся чувства. Надежда боролась в ней с тысячью разнообразных подозрений. Как этот человек ее нашел? Почему не пробрался к змеям иначе, раз уж ему понадобилась их… комната? Что у него за дела в месте за второй, неведомой дверью? — Что ж, пойдем…те, господин Мольнар. Чем дольше здесь просидим, тем дольше продлится ночь. Я знаю, я проверяла.

Она знала: что бы ни случилось, на часах всегда будет пять минут до полуночи.

Теперь, сердце мое, я расскажу тебе сказку…

Змеиный источник

Когда первая капля дождя падает Дафине на щеку, царевна вздрагивает и приходит в себя. Сперва она видит площадь родной Сандавы. Здесь собрались, похоже, все жители. Они молчат, и лишь по слабому колыханию шапок, платков и непокрытых макушек можно понять, что время не остановилось. Потом Дафина смотрит в небо: тучи напоминают паутину под потолком царской сокровищницы. Как жестоко судьба над ними подшутила — что стоило трехмесячной засухе закончиться вчера?..

Впрочем, дождь ненадолго, и он бы ничего не изменил.

Чувствуя, как поворачивается в груди кинжал из стекла, царевна наконец смотрит налево — там стоит бан Влайку и что-то говорит, но она не слышит ни единого слова. «Будет эта девочка неуязвима для всякой лжи», — сказали семнадцать лет назад урситоареле, и слова их должны были остаться тайной, но повитуха, так уж вышло, не спала и все услышала.

Иногда Дафине кажется, что разговорчивость наны Динки добавила в полотно ее жизни нити, которые урситоареле, эти бессмертные служанки древнего царя Искандара, не выпрядали. Или наоборот, выдернула какую-то важную нить раньше срока. Не зря же люди говорят, что с иеле шутки плохи. Нана Динка поплатилась за разглашенный секрет; она всегда говорила, что была к этому готова и ни о чем не жалеет, — и все-таки вдруг сказанные слова что-то изменили самым роковым образом в судьбе той, кого она хотела защитить?..

Дафине стыдно за такие мысли, но она не знает, как иначе объяснить случившееся.

В правой руке царевны зажат лоскут, с которым она не расстается со вчерашнего полудня. Все изменилось так стремительно, что иногда ей трудно поверить в реальность происходящего — этого пасмурного дня, забитой народом площади, капель долгожданного дождя, что текут по щекам, словно слезы, которые она старательно прятала все это время, — ведь все это могло быть мороком, наведенным Балауром-из-колодца.

Вчера утром она была готова умереть.

Нет, неправда.

К такому нельзя подготовиться. Она мысленно твердила самой себе, снова и снова, что спасает ценой своей жизни родителей, младшего брата и сестру, всю Сандаву, а может, и окрестные царства с княжествами. Она повторяла эти слова, а потом — тексты из священных книг, и отрывки сказок, которые когда-то рассказывала нана, и даже какие-то запомнившиеся фрагменты разговоров с родными, боярами, слугами, случайными горожанами… Мешала сладкую ложь с бессмыслицей, лишь бы не думать о том, что балаурам нельзя верить.

Балаурам нельзя верить, это все знают, но доведенный до отчаяния засухой, пожарами и подступающим голодом народ был готов ухватиться за соломинку, и царь уже не мог ему перечить. Поэтому вчера утром Дафина, одетая в белое, шла на холм Розы впереди большой и мрачной свиты, ступая немного неуклюже, будто ноги ее были сделаны из дерева. В голове звучали отзвуки рыданий; заглушить их никак не получалось. Ей казалось, рядом идет еще кто-то: девушка того же роста, с такой же фигурой, но в черном платье и под черным покрывалом; идет в ногу, хотя чувствуется, что ее-то страх не сковывает, — будь на то причина, пошла бы быстрее, побежала…

«Интересно, — проговорила Черная, — он сперва сломает тебе шею или вспорет живот, а потом уж надругается, или наоборот?»

Царевна опять вздрагивает и прижимает к груди кулак с зажатым лоскутом.

Усилием воли заставляет себя услышать, что же говорит народу бан Влайку.

— …доблестный этот витязь, избавив нас от мерзкой твари, помолился в дворцовой часовне, возблагодарил Фыртата за то, что тот его не оставил в бою, и продолжил путь в Святые земли за Срединным морем…

Голос бана звучит громко и властно, его наверняка слышат даже на противоположной стороне большой площади. Дафине нередко приходило в голову, что Влайку хранит под богато украшенными одеждами соломонарскую волшебную книгу. Но будь оно так, за минувшие три месяца он пустил бы в ход магию, чтобы не дать Балауру-из-колодца обрести столь ужасающую силу. Бан был обычным человеком, наделенным неимоверной властью, — и собирался стать еще могущественнее.

— …в это же самое время случилась беда. Последним всплеском своей поганой магии Балаур отравил воду, которую пили наш славный государь с супругой, и они оба слегли. Тяжкий недуг сковал их члены, замкнул уста…

«Надо же, — наигранно удивляется Черная. Она стоит за спиной, ободряющим жестом положив ладонь на левое плечо царевны. — Бан стал глуховат и подслеповат. Не слышал, как они кричали, пока не охрипли… и не видел, как бились в конвульсиях. Это все возраст. Время его не пощадило».