Знак Ворона (Черный Ворон - 8)

– Не хочешь? Тогда победят тебя. Ты продолжай любить всех, а пять лимонов пусть достаются другим... Лови, кролик!

Алиса с усмешкой швырнула ему скользкий глянцевый журнал.

– "Эго", - громко прочитал Иван, - "журнал для тех, кто хочет жить красиво"... И что?

– Поучись, засранец, как это делается.

Иван пролистал многоцветные страницы, добрался до раздела, озаглавленного "Культур-Мультур", и углубился в критическое обозрение. Начиналось оно так:

"Известный культуртрегер середины XX века по фамилии Розенберг говорил, что когда он слышал слово "культура", он хватался за пистолет.

У нас - критиков пистолетов нет... И при словосочетании "женская проза" нам хвататься не за что, разве что за собственные гениталии. Но и рады бы, может быть, схватиться, да как-то не возбуждает она, проза женская...

Абстрагироваться от факта существования женской литературы было бы так же нелепо, как не брать во внимание наличия в воде и атмосфере болезнетворных бактерий. Ну да, существует в природе гангрена, сифилис и еще ряд пренеприятных явлении, так есть и феномен женской прозы - никуда от этого не денешься. Другой вопрос - как с нею сосуществовать? Принимать ее за литературу как таковую - или нет. Вопрос этот, кстати, и не нов - сколько в свое время шуму наделала одна только мадам Жорж Занд! Но тогда величина нравственного вреда, наносимого социальному сознанию, измерялась только защитой женщинами прав носить штаны и курить в общественных местах. Теперь же вопросы, предлагаемые так называемой женской прозой, выходят за рамки формального равноправия, а идут дальше - пропагандируют откровенную распущенность. Женщинам, научившимся шустро нажимать пальчиками на кнопки клавиатуры, уже нет необходимости биться за равные с мужчиной права. Курить, пить водку, носить штаны, ругаться нецензурной бранью они свободно могут, равно как и голосовать на выборах и размещать свои тексты в библиотеке Мошкова. Поэтому какая нужда защищать не нуждающееся в защите?

Попытки женской прозы утвердиться наравне с традиционной мужской в идейной содержательности своей носят характер привнесения в общественное сознание этакого esperation de maladie.

Я уже как-то писал о женщинах в СИ. И вот вновь прихожу к выводу, что любое присутствие женщины в библиотеке Мошкова дарит пример той или иной социальной аномалии. Это либо амнезия и недостаточность, как в случае с Асей Анистратенко, литературные потуги которой напоминают открывание и закрывание рыбой рта... Рот открывается и закрывается... Глаза выпученно глядят, а ничего не слышно. Нет мыслей.

А вот в случае с разрекламированной некими иногородними поклонниками творчества Елены Стяжкиной, ее повести "Паровозик из Ромашково" - болезнь иная. Слова из-под пера у этой дамы выходят достаточно слышные. И (вот уж прям по заявке еще одной знаменитой на СИ фемины - некоей Джэн) кстати посмотреть на эти слова с позиции опубликованного недавно малого манифеста.

Друганы мадам Стяжкиной в своей рецензии писали о некоем небывалом блеске стиля...

И что мы находим? Претензию на что-то среднее между аббатом де Прево, ранним Львом Толстым и Айрис Мердок - от всего понемножку - этакая messalenia из потока сознания и дневниковых отрывков. Нового здесь ничего нет - открытия в форме изложения мадам Стяжкина никакого не сделала. Парадоксальное кольцо вроде "завтра было вчера" можно прочитать и у Франсуазы Саган. А вот что до нравственных подвигов, то извините - ценность изысканий госпожи Стяжкиной в представлении образа героини нашего времени сравнима разве что с ценностью проникновения бледной спирохеты в здоровый общественный организм. Вообще, общественная ценность вызывания. сочувствия к откровенной нравственной распущенности, преподносимой под соусом ПОПЫТКИ ПРОВИНЦИАЛЬНОЙ БАРЫШНИ ЖИТЬ ПО МЕРКАМ СТОЛИЦЫ, выглядит так же гадко и беспомощно, как и попытка легитимизировать в общественном сознании образ вора или наркомана, что с успехом и делается в нынешней поп-литературе. Вообще, подобные madame Стяжкиной и mademoiselle Джэн провинциалки за то и любят столицы, что там, мол, настоящая жизнь - там можно курить на улице и не быть одернутой за это отсталой дремучей бабу лей. Свобода в их понимании - этакая правильная столичная житуха, полная освобожденноеTM от рутинной морали и природой заложенной ответственности женщины... В понимании Стяжкиной и Джэн мораль - понятие о необходимой компоненте женской сдержанности - так же мешают жить, как длинная юбка при входе и выходе из общественного транспорта. Этим духом и наполнено сочинение госпожи Стяжкиной.

Имеет ли такая литература право быть?

Вопрос столь же забавный, как и претензия уже помянутого мною возбудителя срамной болезни быть представленным в благородном зверинце наряду с жирафой и слоном на том лишь основании, что спирохета - тоже представитель живой материи.

Должна ли литература быть нравственной?

Обсуждать этот вопрос с дамами, желающими переехать в Питер ради того, что там на улице можно курить, а на заседание кафедры ходить в штанах, полагаю лишенным смысла...

Правда, зависть провинциальных барышень к столичным штучкам очень быстро перерастает в зависть к отъехавшим на ПМЖ. В этом вершина НОВОЙ ЖЕНСКОЙ СТОЛИЧНОЙ МОРАЛИ. Советую всем мадамам и мамзелям, грешащим пером и клавиатурой, - почитать пьесу "Собака" - там мораль новой героини нашего времени так и определена: самозабвенно выполнять оральный секс за парижскую прописку..."

Покончив с неведомой Ивану Стяжкиной, рецензент в той же непринужденной венерологической манере прошелся по творчеству Укусицкой, Дрынцовой и полковника Алексеевой, а на прощание отмел от себя возможные обвинения в сексизме, пообещав в следующем своем литературном обозрении ("оборзении" - поправил про себя Иван) разобраться с мужской частью списка лидеров отечественной словесности. В список входили звезда мейнстрима Георгий Сенсеев с историческим детективом "Асфодель", авангардный кумир Петр Левин с романом "Котовский и Вакуум", молодежно-альтернативный Федя Фак-off с текстом "Гаспачо не херачит" и злободневно-оппозиционный Александр Невжилов с документальным боевиком "Вынос Меченого, или Беловежские Трупоеды". Себя Иван в этом списке не нашел - и вздохнул с облегчением.

А вот подпись под статьей заставила Ивана вздрогнуть.

– Ни фига себе! Хотя... Он и тогда не упускал свой шанс опустить ближнего...

– Ты о ком?
– поинтересовалась Алиска.

– Об авторе этого опуса. Алиска аж подскочила.

– Так ты знаком с Модестом Ломовым? Что ж ты молчал?! Надо немедленно организовать встречу!

Как Иван ни отнекивался, но пришлось уступить любимой даме...

Модеста Карловича Ломова он узнал сразу, хотя со времен буйной Ванькиной студенческой молодости боготворимый многими загадочный и скандальный препод сильно изменился. Погрузнел, обрюзг. Но никуда не делись ни малый, почти детский росточек, ни сутулость, переходящая в горбатость, ни знаменитая всклокоченная борода.

Ивану сразу вспомнилась душная аудитория, до отказа забитая публикой, в значительной своей части пришлой, внешним видом своим вызывающей ассоциации скорее с "Сайгоном", нежели с родным филфаком. В спертом воздухе витал дух портвейна и нонконформизма, да и название факультативного спецкурса, заявленного молодым доцентом Ломовым, заключало в себе некий завлекательно-диссидентский намек. Непонятно, зато как смело! Оппозитивная семасиология...

Лектор тогда позволил себе опоздать минут на десять, но народ терпеливо ждал - и встретил припозднившегося кумира громом аплодисментов. На бегу выпрастываясь из длинного, не по размеру, пальто, светило просеменил к кафедре и вместо того, чтобы чинно встать за нее, уселся прямо на стол и, болтая коротенькими кривыми ножками в четырехрублевых кедах, простужено выкрикнул:

– Здрасьте, здрасьте!.. Ну что, дебилы, попробуем вас вылечить. Правило первое: забыть все, что понапихали в ваши тупые бошки всякие академические козлы. Правило второе: лекции для неспособных понять с первого раза и вообще тупых читают в других аудиториях, я же не имею привычки повторять...

"А теперь, видно, приобрел такую привычку..." - подумал Иван, издалека, от самого входа в ресторанный зал, заметив красный, цветущий нос Модеста Карловича.

Тот тоже заметил приближающуюся к нему пару, но подняться не соизволил, а только, щелкнув пальцами, бросил официантке:

– Еще два прибора... Ну, с чем пожаловали? Или для начала по соточке?

– Мы за рулем, - быстро сказала Алиса, а Иван многозначительно кивнул.

– Оба?
– с сомнением проговорил Ломов.
– Что ж, хозяин барин... А я, с вашего позволения... Голубушка, еще графинчик!

– Нам свежевыжатый сок. Две "Лангустики", два шашлыка, деловито распорядилась Алиса.

Себе Модест Карлович велел подать черной икры, стерлядь и двести французского коньяку поверх водки. По выражению лица великого критика Иван понял, что тот даже не допускает мысли о "голландском расчете" - за все должна уплатить приглашающая сторона... Кстати, тогда, в далеком семьдесят четвертом, после столь своеобычного вступительного слова молодой Ломов понес такую премудрую околесицу, что Ивану сделалось будто с лютого похмелья, и больше он на оппозитивную семасиологию не ходил. Да и сам ломовский спецкурс вскоре прикрыли - после того, как "академические козлы" во главе с академиками Левачевым и Стукалиным опубликовали в "Литературке" открытое письмо в ЦК с требованием оградить советскую лингвистику от происков вандалов. Говорят, опальный Ломов нашел приют в университете города Тарту, откуда его вместе с другими "оккупантами" уволили в девяносто первом. Тогда Модест Карлович нашел себя в литературной критике...

– Вы чьи вообще?
– допытывался между тем Ломов у Алиски Издательские? Если от Хромченко, я с ним не работаю... Или журнальские?

– Литературный интернет-сайт писателя Ивана Ларина, - с важным видом напомнила Алиска.

– Иван Ларин - это я, - тихо уточнил Иван.

– Даже так?
– Ломов лихо опорожнил стопку, не спеша закусил икрой.
– И это замечательно...

– Правда?
– обрадовался Иван.
– Вам нравятся мои книги?

– Замечательно, молодой человек, то, что коньячок здесь не паленый и икра не лежалая. А нравятся мне чьи-то книги или нет это, знаете ли, не вопрос...
– Критик усмехнулся, показав желтые кривые зубы, и сделался совсем похож на пушкинского "злобного карлу".
– Хотите панегирик - сляпаем панегирик, желаете разнос разнесем по косточкам. Главное, чтобы спрос был... платежеспособен.