Знак Ворона (Черный Ворон - 8)
Шрифт:
– Бедная, бедная моя девочка. Как же ты исстрадалась. И как я истосковался по тебе. Светлая моя.
Она открыла глаза и молча смотрела на любимого. Как он похудел, осунулся. Под глазами - синие круги, след накопившейся усталости и долгих переживаний. Но взгляд был живой, не потухший, не такой, как тогда, в тюрьме, когда она приходила к нему на свидание, и он взял на себя вину за то, чего, скорее всего, не совершал.
Встреча получилась совсем не такой, как они оба себе представляли. Не было неловкости, которую так часто испытывают люди после долгой разлуки. И не надо было думать, что сказать, не надо было оправдываться и просить прощения. Они оба только сейчас поняли,
– Как я по тебе соскучился!
– И я. Я все время думала о тебе, каждый день!– Татьяна не лгала. Даже тогда, когда ее бурный роман с Гришкой Опиумом был в самом разгаре, она очень часто вспоминала своего ослика-Пашку. В отличие от наглого, грубоватого и нахального Григория, он был олицетворением всего самого светлого и чистого, что было в ее жизни. И, если бы Павел тогда вернулся, она без сомнений дала бы отставку молодому красавчику. В ее отношениях с Гришей Орловским была страсть, разрушительная страсть, которая довольно быстро себя исчерпала. А любви там никогда не было, и не могло быть. Потому что по-настоящему можно полюбить лишь однажды, раз и навсегда. Во всяком случае для нее, Татьяны Лариной, это было так. И сейчас она попросту забыла о Грише Опиуме, будто его и не было никогда рядом с ней, будто та женщина, что творила безумства и готова была стремглав мчаться на край света по первому его зову, была не она. Нет, не она, какая-то другая, чужая женщина.
– Как ты себя чувствуешь?– в голосе Павла звучала тревога.
– На все сто! Лучше и мечтать нельзя.
– Я накрыл стол, хочешь перекусить?
Таня ответила кивком головы.
Павел зажег стоявшие на столе свечи и выключил свет. Ну и что, что сейчас самый разгар жаркого дня. Если задернуть шторы, то в комнате воцарится полумрак. Не помешает даже лампочка, которая почему-то осталась гореть, не выключалась: она не была яркой. Похоже на июньский вечер в далеком Петербурге. Пусть у них будет две ночи. Сначала эта, белая. А потом, когда за окном стемнеет, черная, южная. Они сели друг напротив друга. Павел открыл шампанское.
– За нашу встречу.
– За нас!
– За нас.
Ни один из них так и не притронулся к еде. Они глядели друг на друга и молчали. Но его взгляд говорил: я невиновен, если бы я только мог все тебе рассказать! И Таня так же, без слов, отвечала: знаю, теперь я это знаю. Почти наверняка.
Квартирка была нашпигована микрофонами и мини-видео-камерами.
Но он сказал ей. Он ей все сказал. Глазами.
И все-таки не хватало последнего, самого последнего подтверждения. Но скоро она его получит.
Павел спросил о детях:
– Как там мальчишки? Выросли, наверное?
– Да. Они очень по тебе скучают. Младший недавно болел ангиной, температура была под сорок. Я очень испугалась за него. Но все прошло.
– Это хорошо, что прошло. Я часто о них думаю: пацанам нельзя расти без отца. В доме должен быть мужчина.
– У нас теперь старший - и за брата, и за сына, и за отца. И других мужчин в доме не будет! Пока ты к нам не вернешься, Танин голос звучал твердо и спокойно. А у Павла тем временем начало щипать глаза, но он строго-настрого запретил себе плакать. "Не хватало только расплакаться. Распустить нюни, как бабе. Бери пример с Тани - каким молодцом она держится".
– Я бы очень хотел с ними увидеться. Если нам разрешат еще одно свидание - привезешь их?
– Конечно, привезу. А пока у меня для тебя кое-что есть, - и она протянула Павлу фотографию, ту, на которой они все вместе:
Татьяна и два смеющихся мальчугана в ковбойских шляпах. У старшего на плече обезьянка. А младший с закрытыми глазами.– Смешные!– сказал Павел.
– Смешные, - эхом отозвалась Таня, - посмотри там, на обратной стороне, дата, когда сделан снимок. Я уже сама позабыла точную дату.
Таня лукавила, Павел почувствовал это по ее интонации. Он перевернул фотокарточку и вслух, нарочито громко и отчетливо прочитал: "Лос-Анджелес, июнь 1996 года".
– Не самая новая фотография, но мне она почему-то нравится больше других, - комментировала Таня, пока Павел пробегал глазами текст, который она, хитрюга, мелким почерком набросала ниже. Эта идея пришла ей в голову уже в машине. Хорошо, что шариковая ручка нашлась у водителя.
"Помнишь наш язык жестов? Если да, ответь на нашем языке. А потом скажи: ты виноват - да или нет?!".
Павел отложил открытку и тут же тихонько прищелкнул пальцами правой руки. Да, он помнил, помнил смешной "птичий" язык, известный только им двоим и больше никому на этой планете.
Теперь Таня выжидающе смотрела на Павла. И он заглянул ей прямо в глаза и щелкнул пальцами левой руки. Левой! Он был не виноват! И как она могла сомневаться? Как могла хоть на минуту поверить всей этой подлой лжи?!
Невиновен!
Невиновен!
Невиновен!
Ох, и осел же ты, Пашка! Ох, и осел!
Она бросилась к нему, обняла и стала целовать: в лоб, в щеки, в виски, в губы. "Миленький, милый! Прости меня, прости меня, дуру набитую. За все прости. Я тебя так люблю, так люблю!". И она хлопнула в ладоши. Сначала один раз. А потом еще два. Ведь он еще не забыл этот условный сигнал?
– Но...– произнес Павел и потер мочку уха. Для посторонних это выглядело так, как будто хотел что-то сказать и задумался, потерял нить. Но Таня поняла. Он намекал на то, что их видят, за ними наблюдают. Несколько похотливых ублюдков сидят сейчас в комнатке с мониторами, жуют гамбургеры и ждут, в нетерпении ждут, когда же им покажут порнофильм с суперзвездой Татьяной Розен в главной роли. Герои экрана обнимаются. Целуют друг друга. Близится, близится вожделенный момент! И слюнки стекают по измазанным кетчупом подбородкам.
"Темная ночь, только пули свистят по степи", - пропела Татьяна. Павел щелкнул правой рукой и захлопал в ладоши. "Подождем ночи, до темноты?" - "Да". И они рассмеялись. Рассмеялись тому, как ловко околпачили этих дурачков с видеокамерами и жучками, и тому, как просто у них получалось разговаривать без слов и договариваться о том, чего не должен знать никто из посторонних. Они смеялись, как дети, маленькие шалопаи, чью проказу не смогли раскрыть их строгие наставники. И Таня напела мотив другой старой песенки: "Даром преподаватели время со мной тратили". И состроила при этом такую смешную рожицу, что оба снова расхохотались.
– Ненормальные какие-то, - с досадой сказал толстяк с поросячьими глазками по прозвищу Хряк, глядя, как на экране парочка весело хохочет, поет песенки и строит гримасы, причем аккурат в ту сторону, где спрятана одна из пяти установленных в квартире видеокамер. Когда Хряк говорил, от него несло жареным луком. Его напарник, парень со впалой грудью и чахоточным румянцем на щеках, невольно сморщил нос и отвернулся.
– Что ты хочешь - объект под особой охраной. Может, он душевнобольной или еще там чего. А эта суперстар - они в Голливуде все поголовно наркоманы, точно тебе говорю, авторитетно заявил чахоточный, вперив взгляд в угол конуры. Там, рядом с переполненным мусорным ведром, валялась скомканная бумага с кровавыми пятнами кетчупа.